Читать онлайн «Гайджин». Страница 17

Де Джонг любил слушать музыку стиля свинг, кататься на плоскодонках по Темзе и фехтовать. Он хорошо владел саблей и рапирой. Он был также членом драматического общества, специализировавшегося по традиции на Марлоу и Шекспире. Иногда он доставлял себе удовольствие потискаться со сговорчивыми студентками, две из которых постоянно болтались около любимого университетского места встреч, большого окна Колледжа Святой Хильды.

Однако вскоре жизнь его должна была измениться. Его отец Клэренс Джеффри де Джонг, умный, обаятельный, но несколько сварливый человек, твердо придерживался установленного для высших слоев общества пути получения образования. Само собой разумелось, что его единственный сын должен следовать по его стопам. Итон, Оксфорд, потом Гвардейские гренадерские казармы, немного военной службы за рубежом, а после место в одной из холдинговых компаний де Джонга, работа с огромными пакетами акций развернувшейся по всей стране сети аптек, таксомоторной компании, третьего по величине в Лондоне универмага и корпорации по недвижимости с землями в Англии, Ирландии и Уэльсе.

Плевал я на это все, думал де Джонг. Никто в здравом уме и по своей воле не будет заниматься бизнесом, который чуть, может быть, лучше, чем обыкновенное надувательство, благодарю покорно. И к тому же это такая скучища! Бизнес убил бы его гораздо быстрее любой войны. Он чувствовал в себе столько энергии, что ему было тесно в шкуре бизнесмена. Он чувствовал в себе огонь, справиться с которым было почти что невозможно.

Прижимая граммофон к груди, он достиг наконец верхней лестничной площадки, повернул направо и пошел по узкому коридору, половицы которого при каждом шаге пищали, как мыши. Слишком поздно он вспомнил, что забыл купить свечи, его единственный источник света после захода солнца. В его норе не было также и ванной комнаты — не такое уж небольшое неудобство, как может показаться. В оконной раме недоставало одного стекла. В кровати несколько пружин были сломаны, а пол заметно кренился в левую сторону. Определенно не Риц, но все какое-то разнообразие после этой аристократической кучи мусора — дома семнадцатого века эпохи Якова I, принадлежащего его родителям в Хартфордшире.

Хотя этот разваливающийся дом с меблированными комнатами и требовал ремонта, однако он имел и свои достоинства. Он находился на расстоянии пешей прогулки от нескольких из шестнадцати колледжей Оксфордского университета. К тому же де Джонг был запойным читателем, а дом находился всего в нескольких ярдах от Бодлеанской библиотеки, самой крупной библиотеки в мире. Два с половиной миллиона томов к его услугам, и помимо всего прочего, библиотека получала один экземпляр любой книги, издающейся в Великобритании. Великолепно!

Самой же волнующей чертой дома был его владелец, бородатый алкоголик-заика с сияющими глазами и сухой рукой. Говорили, что он был внебрачным сыном палача-вешателя и румынки-убийцы, родословная, дававшая ему в глазах студентов Оксфорда статус знаменитости.

Де Джонг уже собирался войти к себе в комнату со своим граммофоном, но вдруг остановился и прислушался. Из «норы» комми слышалось какое-то пение. Скорее всего, новый жилец и его гости. Судя по звукам, японцы, и все пьяные в стельку. Самое смешное, что эти чертовы дети пытались петь английские мадригалы. Непередаваемо, что они вытворяли с нежнейшей гармонией некоторых из них. Непередаваемо, но по-своему мило.

Если не слушать голоса, то звук их национальных инструментов довольно-таки приятен. Де Джонгу даже показалось, что он уже где-то слышал их раньше, но это, конечно же, только показалось.

Почему инструменты звучали так будоражаще знакомо?

Он вошел в свою нору, поставил граммофон на кровать, затем вышел в холл и постучал в соседнюю дверь. Их было трое. Трое парней лет двадцати сидели и пили на полу комнаты, такой же жалкой, как и комната де Джонга. Все трое были одеты по моде, почитаемой молодыми англичанами того времени: фланелевые брюки в мелкую белую полоску, трикотажные пуловеры без рукавов, черно-белые ботинки. На плите, прямо перед ними, грелся помятый металлический чайник с рисовым вином. Рядом с плитой были два блюда с вяленой рыбой, слегка покропленной пряной приправой.

Двое из них были кузенами, — смахивающий на птицу Омури и застенчивый подслеповатый Иноки. Они слушали курс истории в Колледже Тела Христова и жили в нескольких кварталах отсюда на Мертон-стрит. Оба были друзьями нового жильца Найги Канамори, коренастого красавчика лет девятнадцати с живой улыбкой и холодной уверенностью в себе. Так же, как и де Джонг они все были студентами второго курса. Черт его знает, каким образом, но он сошелся с ними сразу же. Хотя вообще знакомился и завязывал, дружбу он не так просто. Ему нравились эти ребята, особенно Канамори, будущий драматург и сын состоятельного и известного в своих кругах японского бизнесмена.

Подогретый несколькими чашками теплого рисового вина де Джонг попытался научить их правильно исполнять мадригалы. Но ничего не вышло. Все они были полны желания освоить их, но английский язык им никак не подчинялся. Все слова, в которых был звук "Р", оказывались непреодолимыми. Но это не имело значения, они неплохо провели время, особенно де Джонг. Он пел приятным тенором, а они, страшно довольные, ему аплодировали. Потом пели они, а он подпевал. Они все вместе ели соленую рыбу, пили рисовое вино и смеялись, а когда какой-то студент постучал в дверь и потребовал тишины, потому что он не мог заниматься, де Джонг обозвал его сукой и сказал, чтобы он заткнулся.

Вечер. Зажгли свечи. Вечеринка вошла в более спокойное русло, и японцы заиграли для де Джонга на своих национальных инструментах. Омури играл на маленьком барабане, положив его на правое плечо и ударяя по нему пальцами правой же руки. Иноки, закрыв свои косые глаза за толстыми стеклами очков, играл на тринадцатиструнной японской цитре, пощипывая струны большим, указательным и средним пальцами.

Канамори — лучший среди них музыкант — играл на трехструнном банджоподобном инструменте с нежным тембром и растрогал де Джонга, человека далеко не эмоционального, до слез. Де Джонг уже слышал эту музыку где-то раньше. Но где?

Когда Канамори закончил играть, де Джонг попросил у него инструмент, точно назвав его. Шамизен. Этого слова от него никто не ожидал услышать. Будь он знатоком японского языка или интересуйся он японской музыкой, тогда бы другое дело. Канамори поднял руку, чтобы утихомирить своих соотечественников. Никаких вопросов к гайджину. Не сейчас.

Де Джонг любовно провел рукой по длинному деревянному грифу шамизена и по его покрытому кошачьей шкурой корпусу. Он держал уже где-то такой же раньше. Но где? Он взял медиатор Канамори и начал играть, медленно перебирая струны. Взгляд его был устремлен вперед, глаза застыли. Он играл что-то японское. Печальное, но приятное. И лирически спокойное.

Что-то происходило внутри его. Он перебирал карточки своей памяти и создавал новое мышление. Направленное на Японию. Осознав это, он испугался и взволновался одновременно.

Странная тишина повисла в комнате, когда он закончил. По лицу Канамори текли слезы. Когда он заговорил, голос его был придушенным и сиплым от слез.

— Ты знаешь, что ты только что сыграл?

В оцепенении де Джонг покачал головой.

— Это называется Гагаку, — сказал Канамори. — Церемониальная музыка императорского двора в Японии.

Он наклонился к де Джонгу.

— Хеянского периода. Двенадцать столетий тому назад.

Де Джонг исполнил эту музыку безупречно.

— Карма, — сказал Канамори. — Каждый рождается снова и снова более значительным или менее значительным человеком. Карма — нескончаемый процесс жизнедеятельности и возобновления жизнедеятельности. То, что называется законом внутреннего предопределения. Прошлая жизнь предопределяет настоящую жизнь. Настоящее предопределяет будущее.

— Как еще объяснить различия людей в их здоровье, способностях, уме, — говорил он. — Как еще объяснить, что юный англичанин сумел сыграть на инструменте, который он раньше никогда не видел.

— У вас особое знание Японии, — продолжал Канамори. — Вы хенна-гайджин. Возможно, даже и больше.

Он взял носовой платок, обернул его вокруг ручки помятого чайника и разлил саке для де Джонга, Омури и Иноки. Однако не налил себе. Вместо этого он поставил чайник на горячую плиту и взглянул на де Джонга.

Я знаю, что делать, подумал де Джонг. Я должен оказать ему почтение.

Он взял чайник и наполнил чашку Канамори. Среди японцев считалось дурной манерой наливать самому себе.

Улыбающийся Канамори поднял свою чашку в честь де Джонга.

— Хенна-гайджин,— сказал Канамори.

Омури и Иноки повторили это слово. Все трое склонили головы в почтительном поклоне. Де Джонг ощутил легкий холодок восторга: он знал, что они делали правильно, кланяясь ему, но не знал, почему.