Читать онлайн «История похитителя тел». Страница 27

Старик был у себя, он читал, и я несколько минут наблюдал за ним через стекло. Как отличаются жители Нового Орлеана от остальных представителей американского мира! Для этого седовласого человека прибыли не имели значения.

Я отступил на пару шагов и поднял глаза к чугунным перилам. Я вспомнил о беспокойных снах – масляная лампа, ее голос... Почему Клодия неустанно преследует меня – раньше ведь такого не было?

Закрыв глаза, я вновь услышал, как она обращается ко мне, но слов не понимал. Уже в который раз я принялся размышлять о ее жизни и смерти.

Исчезла навсегда маленькая лачуга, где я впервые увидел ее на руках у Луи. То был зачумленный дом. И войти в него мог только вампир Никакой вор не посмел бы украсть даже золотую цепочку с шеи ее матери. Как стыдился Луи, что выбрал в качестве жертвы крохотную девочку! Но я его понял. Не осталось и следа от старой больницы, куда ее впоследствии поместили. По какой узкой улице нес я этот теплый смертный сверток, когда Луи бежал за мной, умоляя сказать, что я собираюсь делать?

Я вздрогнул от неожиданно резкого порыва ветра.

Примерно в квартале от меня, в барах на Рю-Бурбон, хрипло звучала музыка. Перед собором прогуливались люди. Поблизости смеялась женщина. Темноту пронзил звук автомобильного рожка. Раздался едва слышный звонок современного телефона.

В книжной лавке старик слушал радио, время от времени переключая каналы: диксиленд сменила классическая музыка, а чуть позже скорбный голос запел какие-то стихи под музыку английского композитора.

Зачем я пришел к этому старому зданию, заброшенному и безразличному, как могильный камень, с которого стерлись все даты и надписи?

Я больше не хотел медлить.

Охваченный безумным волнением, я снова и снова вспоминал все то, что произошло в Париже, и теперь направился в центр, чтобы найти Луи и все ему выложить.

Я по-прежнему передвигался пешком. Мне хотелось чувствовать под ногами землю, измерить ее шагами.

В наше время – в конце восемнадцатого века – этих жилых кварталов города практически не существовало. Здесь, вверх по реке, располагались деревушки и плантации, а вымощенные дробленым ракушечником дороги были узкими и почти непроезжими.

Позже, в девятнадцатом веке, уже после распада нашей маленькой общины, когда я, израненный и разбитый, отправился в Париж искать Клодию и Луи, мелкие поселения этого района слились с большим городом и здесь построили множество красивых деревянных домов в викторианском стиле.

Некоторые из этих богато украшенных деревянных строений просторны и в своем роде не менее величественны, чем построенные в псевдогреческом стиле еще до Гражданской войны дома в Садовом квартале, которые больше походят на храмы и во многом сродни импозантным особнякам Французского квартала.

Но эти жилые кварталы, застроенные не только большими домами, но и маленькими щитовыми коттеджами, по большей части все равно воспринимаются как провинция – повсюду над невысокими крышами нависают громадные дубы и магнолии, многие улицы по-прежнему лишены тротуаров, а канавы вдоль них зарастают полевыми цветами, распускающимися невзирая на зимние холода...

Даже маленькие торговые улочки – неожиданно встречающиеся ряды соединенных друг с другом зданий – напоминают не столько Французский квартал с его каменными фасадами и утонченностью Старого Света, сколько «главные улицы» отдаленных американских поселений.

Это отличное место для вечерней прогулки: такого чудесного птичьего хора, как здесь, вы никогда не услышите во Вье-Карре; над крышами складов, расположенных вдоль едва видной сквозь густую листву извилистой реки, простираются бесконечные сумерки. Здесь можно встретить потрясающие особняки с произвольно расположенными галереями и пряничными орнаментами, дома с башенками и фронтонами. Просторные деревянные балконы ограждены свежевыкрашенными перилами. За белыми частоколами простираются травяные лужайки, чистые и аккуратно подстриженные.

Разнообразие коттеджей бесконечно: одни аккуратно выкрашены в яркие цвета, согласно велению моды; другие, заброшенные, но не менее красивые, приобрели очаровательный серый оттенок выброшенного рекой на берег леса – именно так нередко выглядят дома в тропических широтах.

Иногда улицы зарастают настолько, что с трудом верится, будто ты все еще в городе. Границы частных владений скрыты белоснежной дикой ялапой и синей свинчаткой, ветви дубов растут так низко, что прохожим приходится наклонять головы. Даже в самую холодную зиму Новый Орлеан остается зеленым. Мороз иногда жестоко ранит камелии, но они все же не гибнут. Изгороди и стены зарастают диким желтым Каролинским жасмином и пурпурной бугенвиллеей.

В одном из таких сумрачных и зеленых уголков Луи и устроил себе тайное убежище, спрятав его за высокой стеной гигантских магнолий.

Желтая краска необитаемого старого викторианского особняка за ржавыми воротами практически облупилась. Луи бродил по нему лишь изредка, освещая себе путь свечой. Настоящим жилищем ему служил коттедж на заднем дворе, окутанный огромной бесформенной массой сплетенного розового вьюнка. Именно там хранил он свои книги и дорогие сердцу предметы, скопившиеся за многие годы. С улицы окна коттеджа оставались совершенно незаметными. Скорее всего, о существовании этого дома вообще никто не знал. Благодаря высоким кирпичным стенам, тесно посаженным старым деревьям и диким зарослям олеандра его не видели даже ближайшие соседи. А в высокой траве отсутствовала ведущая к нему тропинка.

Когда я пришел к нему, все двери и окна нескольких скромно обставленных комнат были открыты. Он сидел за своим письменным столом и читал при свете одной-единственной свечки.

Я долго наблюдал за ним – мне всегда нравилось это занятие. Частенько я отправлялся следом за ним на охоту просто для того, чтобы посмотреть, как он пьет кровь. Луи словно не обращает внимания на современный мир. Он неслышно, как призрак, бродит по улицам, медленно приближаясь к тем, кто ищет смерти – или, во всяком случае, производит такое впечатление. (Я не уверен, что люди способны на самом деле жаждать смерти.) И кровь он пьет безболезненно, аккуратно и быстро. При этом ему необходимо убивать. Он не умеет щадить свою жертву. У него никогда не хватало сил на «один глоток», которым я способен удовлетворяться много ночей кряду; или был способен – до того, как превратился в алчного бога.

Он всегда одевается старомодно. Как и многие из нас, он предпочитает одежду, близкую по стилю той, что он носил, будучи смертным. Ему нравятся большие свободные рубашки с присборенными рукавами и высокими манжетами, а также узкие брюки. Если он и надевает пиджак, что случается довольно редко, то очень похожий на те, которые ношу я, – длинный и приталенный.

Иногда я приношу ему такого рода вещи в подарок, чтобы он не превратил в лохмотья свои немногочисленные приобретения. Не раз я испытывал искушение отремонтировать его дом, повесить картины, украсить комнаты и, как часто бывало в прошлом, окунуть его с головой в пьянящую роскошь.

Думаю, он ждет этого от меня, хотя никогда и не признается. Он живет без электричества, без современного освещения, бродит среди царящего в доме беспорядка и притворяется, что всем и полностью доволен.

В нескольких окнах нет стекол, но он очень редко опускает старомодные жалюзи. Дождь заливает его вещи, но ему, похоже, все равно – ведь их с трудом можно назвать вещами. Просто разбросанный по дому хлам.

Опять-таки, думаю, он был бы не прочь, если бы я как-то помог ему все это исправить. Он на удивление часто приходит в мою теплую, ярко освещенную квартиру и часами сидит перед гигантским телевизором. Иногда он приносит фильмы с собой – на дисках или кассетах. Снова и снова он пересматривает фильм «Среди волков». Нравится ему «Красавица и чудовище» Жана Кокто. Потом еще «Мертвецы», картина Джона Хьюстона на сюжет Джеймса Джойса. Пожалуйста, обратите внимание, что фильм этот не имеет ровным счетом никакого отношения к нашему роду – в нем рассказывается о довольно заурядной компании смертных, собравшихся на праздничный рождественский ужин; действие происходит в Ирландии начала века. Многие другие фильмы тоже приводят его в восторг. Но он обходится без моего приглашения и никогда не задерживается надолго. Он часто осуждает «отъявленный материализм», в котором я «погряз», и, повернувшись спиной к моим бархатным подушкам, толстому ковру и шикарной мраморной ванной, удаляется в свою заброшенную, заросшую лачугу.

Сегодня вечером он сидит там во всем своем пыльном великолепии, с размазанным по щеке чернильным пятном, склонившись над громоздким томом биографии Диккенса, недавно написанной одним английским романистом, и изредка медленно переворачивает страницы – читает он не быстрее, чем большинство смертных. Из всех, кто выжил, он больше всего похож на человека. И остается таким сознательно.