Читать онлайн «Мальчик с голубыми глазами». Страница 51

Эмили никогда не задавалась вопросом, почему доктор Пикок столь щедр и великодушен. Он представлялся ей просто очень добрым и довольно смешным человеком, который любит изъясняться длинными и весьма напыщенными фразами и который никогда не приходит к ним в гости без подарка — цветов, вина или книги. Когда Эмили исполнилось шесть лет, он презентовал ей новое фортепиано взамен того старого, разбитого, на котором она до сих пор училась; в течение года она получала и другие подарки: билеты на концерты, пастели и краски, мольберты и холсты, сладости и игрушки.

А еще в ее жизни была музыка. Всегда музыка. Даже теперь вспоминать об этом больнее всего. Больно думать о времени, когда Эмили могла играть столько, сколько пожелает, когда ежедневно звучали победоносные фанфары, когда Моцарт, Малер, Шопен и даже Берлиоз выстраивались в ряд, точно искатели ее милости, и каждый надеялся, что она выберет именно его, а может, и отвергнет, повинуясь капризу…

— А теперь, Эмили, приступим к музыке. И ты расскажешь мне, что слышала.

Это был Мендельсон, «Песни без слов», опус 19, номер 2, ля минор. Левая рука в нем очень трудная, с бесконечными трелями, но Эмили упорно разучивала ее и теперь играла почти безупречно. Доктор Пикок был доволен. Мать Эмили тоже.

— Он синий. Совершенно синий! Такой темно-синий.

— Покажи мне.

Теперь у нее была новая коробка с красками — шестьдесят четыре разных цвета, расположенные в шахматном порядке, а сама коробка размером почти с ноутбук. Она не могла их видеть, но знала их расположение наизусть; они были размещены в соответствии с яркостью тона. Фа — фиолетовый, соль — индиго, ля — голубой, си — зеленый, до — желтый, ре — оранжевый, ми — красный. Диезы были светлее, бемоли темнее. Музыкальные инструменты также обретали в ее палитре свои цвета: деревянные духовые часто имели зеленый или голубой оттенок, струнные — коричневый или оранжевый, а «медь» отливала красными и желтыми тонами.

Эмили выбирала толстую кисточку и погружала ее в краску. Вот она рисует акварелью, у которой запах подагрический, старушечий, напоминающий аромат пармских фиалок. Доктор Пикок стоит рядом, а Пэтч свернулся клубком у его ног. Кэтрин и Фезер находятся напротив, готовые в любую минуту подать Эмили все, что ей может потребоваться: губку, большую или маленькую кисть, мешочек с блестками.

Анданте в этой вещи неторопливо-ленивое, точно день, проведенный на берегу моря. Эмили макала пальцы в краску и нежно гладила ими гладкий бумажный лист, так что бумага тут же съеживалась и собиралась в складочки, как песок на мелководье, а краска расплывалась, собираясь в углублениях, оставленных ее пальцами. Доктор Пикок был ею доволен; она слышала улыбку в его голосе-фаготе, хотя большая часть его фраз оставалась для нее совершенно непонятной, и эта чудесная музыка уносила его слова прочь, точно морская волна.

Иногда в Дом с камином заходили и другие дети. Эмили помнила какого-то мальчика, значительно старше, который был очень застенчивым и сильно заикался; впрочем, говорил он мало и в основном сидел на диване и читал. В гостиной было несколько диванов и кресел, а также очень уютное сиденье у окна и еще качели (страстно ею любимые), свисавшие с потолка на двух толстенных веревках. Эта комната была такой просторной, что Эмили могла раскачиваться как угодно сильно и никогда ничего не сбивала и не роняла; да и потом, все в доме знали, что ей надо уступать дорогу, вот никаких столкновений и не происходило.

Бывали другие дни, когда она не рисовала, а просто забиралась на свои любимые качели в гостиной и слушала разные звуки. Доктор Пикок называл это «игрой в ассоциации, вызванные звуками», и если Эмили старалась, он обещал, что под конец она получит подарочек. А ей и нужно-то было всего лишь сидеть на качелях, слушать записи и сообщать, какие цвета при этом она видит. Некоторые она называла сразу — они были уже рассортированы в ее в памяти, в точности как пуговицы в заветной коробке, — некоторые определить бывало труднее. Но ей очень нравились звуковые машинки доктора Пикока и его пластинки, особенно старые, с голосами давно умерших людей и дребезжащими звуками струнных инструментов.

Иногда, правда, вообще не было никакой музыки — лишь череда звуков, и вот тогда определить цвет было труднее всего. Но Эмили старалась изо всех сил, чтобы доставить удовольствие милому доктору, который так старательно записывал ее высказывания в свои матерчатые блокноты и порой так сильно нажимал на карандаш, что рвал бумагу.

— Слушай, Эмили, слушай. Что ты сейчас видишь?

Звуки тысячи вестернов: выстрелы из ружья, свист пуль, рикошетом отлетающих от стен каньонов. Пороховой дым. Ночь костров, пламя и печеный картофель.

— Красный цвет.

— И все?

— Скорее, это марена. И еще немножко алого.

— Хорошо, Эмили. Очень хорошо.

Это и впрямь легко; единственное, что от нее требовалось, — дать волю своей фантазии. Упала монетка; какой-то человек фальшиво насвистывает; запел одинокий дрозд; кто-то барабанит пальцами одной руки. Она отправлялась домой с полными карманами сластей. А доктор Пикок каждый вечер стучал на пишущей машинке с голосом Дональда Дака — записывал свои открытия. У его заметок были разные мудреные названия: «Индуцированная синестезия», или «Комплекс цвета», или «С глаз долой — из сердца вон». Его слова действовали на нее как газ, который дает дантист, когда нужно сверлить зуб; под ласковым воздействием этого газа она словно ускользала из реальности, и никакие пряные ароматы Востока не смогли бы ее спасти.

blueeyedboy: Вот это да!

Albertine: Ты намекаешь, что почитал бы еще?

blueeyedboy: Если ты сможешь написать еще, то я смогу почитать…

Размещено в сообществе: [email protected]

Время: 01.45, вторник, 12 февраля

Статус: публичный

Настроение: виноватое

По большей части все это только мои предположения. Да и воспоминания эти не мои, они принадлежат Эмили Уайт. Как будто Эмили могла быть надежным свидетелем. Но именно ее голос — жалобный, чуть плаксивый дискант — зовет меня из тех далеких лет: «Помоги мне, прошу тебя! Ведь я еще жива! Это вы, люди, похоронили меня заживо!»

— Красный. Темно-красный. Как бычья кровь, но с пурпурными прожилками.

Шопен, опус 52, баллада ми-бемоль мажор. У нее отличный музыкальный слух, и в шесть лет она уже может взять большую часть аккордов, хотя жуткие двойные ряды хроматических пассажей по-прежнему за пределами ее возможностей: слишком уж коротенькие ее детские пальчики. Но это доктора Пикока ничуть не огорчает. Его куда больше интересуют способности Эмили к рисованию, чем ее музыкальный талант, даже если таковой имеется.

Кэтрин похвасталась, что доктор уже вставил в рамки и развесил на стенах Дома с камином полдюжины холстов Эмили, в том числе «Тореадора», «Вариации Гольдберга» и «Ноктюрн в фиолетово-охряных тонах» (самую любимую вещь Кэтрин).

— В этих рисунках столько экспрессии, — дрожащим голосом произносит Кэтрин, — столько опыта. Это же почти мистика — то, как ты извлекаешь из музыки цвет и переносишь его на холст. А знаешь, Эмили, я завидую тебе. Мне бы тоже очень хотелось увидеть то, что сейчас видишь ты.

Любому ребенку польстит подобная похвала. Ее работы делают людей счастливыми; благодаря рисункам она получает вознаграждение от доктора Пикока и восхищение его многочисленных друзей. Кроме того, ей известно, что доктор готовит еще одну книгу, по большей части основанную на его недавних открытиях.

Эмили знает: она не единственный человек, с которым доктор Пикок общается, подбирая примеры синестезии. В книге «За пределами сенсорики», как он объяснил Эмили, он уже достаточно подробно описал опыты с одним подростком, которого именует «мальчик Икс»; этот мальчик демонстрировал отчетливые признаки приобретенной обонятельно-вкусовой синестезии.

— А как это? — спрашивает Эмили.

— Ну, он особым образом воспринимал некоторые вещи. Во всяком случае, по его словам. Не отвлекайся, пожалуйста, сосредоточься на игре.

— А что именно он воспринимал особым образом? — допытывается Эмили.

— Вряд ли он действительно что-нибудь видел.

До появления на сцене Эмили проект с мальчиком Икс был любимым детищем доктора Пикока. Но между маленькой слепой чудо-девочкой, способной слышать цвета и изображать их с помощью различных красок, и подростком, всего лишь обладавшим особой чувствительностью к запахам, просто не могло быть реальной конкуренции. Кроме того, по мнению Кэтрин, мальчишка мог запросто сочинить что угодно, сфабриковать любое количество ложных симптомов, желая привлечь к себе внимание доктора, а его мать, как утверждала Кэтрин, еще хуже, любому дураку видно, что именно она и втравила своего сына в эту историю, научив притворяться, потому что надеялась прибрать к рукам денежки доктора Пикока.