Читать онлайн «Нигде в Африке». Страница 7

— Руммлер, — смеялась она. — Какое красивое имя. Как Суара.

— Но Руммлер — немецкое имя. А тебе же теперь нравится только суахили.

— Руммлер мне тоже нравится.

— С чего ты решил назвать пса Руммлером? — спросила мама. — Ведь так звали крайсляйтера[4] в Леобшютце.

— Ах, Йеттель, в этом-то и прелесть. Теперь можно целый день кричать: «Руммлер, поганец, иди сюда!» и радоваться, что нас никто не арестует.

Регина вздохнула и погладила большую голову собаки, которая, подергивая короткими ушами, отгоняла мух. От ее тельца на жаре шел пар и пахло дождем. Папа часто говорил слова, которых она не понимала, а когда он смеялся, слышался только короткий высокий звук, который не отражался эхом от горы, как раскатистый смех Овуора. Регина рассказала псу на ухо историю про заколдованную лань, тот посмотрел в сторону Суариного хлева и сразу понял, как сильно девочка хочет братика.

Уши Регины поглаживал ветерок, и она слышала, что родители все время повторяют имя Руммлера, но не могла их понять, хотя голоса звучали отчетливо. Каждое слово было как мыльный пузырь, который сразу лопался, если его хотели схватить.

— Руммлер, поганец, — сказала наконец Регина и, увидев, как лица родителей просветлели, будто лампы с новым фитилем, поняла, что эти два слова — волшебное заклинание.

Еще Регина любила айу, которая поселилась на ферме вскоре после Руммлера. Она появилась перед домом однажды утром, когда с неба исчез румянец зари и черные стервятники, сидевшие на акациях, вытащили головы из-под крыльев. Айа — так называли в этих местах няню, и слово это еще потому было красивее других, что его можно было произносить и в ту, и в другую стороны. Айа, как и Суара с Руммлером, была подарком Овуора.

У всех богатых семейств, живших на больших фермах, с глубокими колодцами и лужайками перед солидными домами из белого камня, была айа. До того как Овуор пришел в Ронгай, он работал на такой богатой ферме у одного бваны, белого хозяина, который владел машиной и множеством лошадей и у детей которого, конечно, была своя айа.

— Дом без айи — не дом, — сказал он в тот день, когда привел молодую женщину из хижин на берегу реки. Новая мемсахиб, которую он научил говорить «сента сана», если она хотела поблагодарить кого-то, похвалила его одними глазами.

Глаза у айи были такие нежные, кофейного цвета, и большие, как у Суары. Руки у нее были изящные, а ладошки — белее, чем шкурка Руммлера. Она двигалась так же быстро, как молодые деревца на ветру, кожа у нее была светлее, чем у Овуора, хотя оба принадлежали к племени джалуо. Когда ветер рвал край желтой накидки, связанной толстым узлом на правом плече айи, ее маленькие крепкие груди качались, как шары на веревке. Айа никогда не сердилась и никуда не торопилась. Говорила она мало, но короткие звуки, вылетавшие из ее гортани, звучали как песни.

От Овуора Регина выучилась говорить так хорошо и быстро, что скоро местные понимали ее лучше, чем родителей. Айа же принесла в ее новую жизнь молчание. Каждый день после обеда они садились вдвоем в круглой тени акации, росшей между домом и кухней. Там нос лучше всего улавливал запах теплого молока и жареных яиц. Когда нос был сыт, а глотка становилась влажной, Регина тихонько терлась носом о накидку айи. Тогда она слушала, как бьются два сердца, пока не засыпала. Просыпалась она, только когда тени становились длиннее и Руммлер начинал лизать ей лицо.

Затем следовали часы, в которые айа плела из длинных травинок маленькие корзинки. Ее пальцы будили крошечных жучков, и только Регина знала, что это были божьи коровки, которые летели на небо исполнять ее желания. Айа тихонько прищелкивала во время работы языком, но губ при этом никогда не размыкала.

Ночь тоже звучала каждый раз по-своему. Как только становилось темно, начинали выть гиены, а от хижин доносились обрывки песен. Даже в кровати уши Регины находили себе пищу. Стены в доме были такие низкие, что не доходили до крыши, и Регина слышала каждое слово, доносившееся из спальни ее родителей.

Даже когда они шептались, их голоса были слышны так же отчетливо, как днем. В хорошие ночи они звучали сонно, как жужжание пчел или храп Руммлера после того, как он всего несколькими движениями языка опустошал свою миску. Но случались и очень долгие плохие ночи со словами, которые наскакивали друг на друга при первых завываниях гиен, внушали страх и замирали только тогда, когда солнце будило первых петухов.

После шумных ночей Вальтер приходил в хлев раньше пастухов, доивших коров, а Йеттель стояла в кухне с красными глазами и мешала свой гнев в кастрюле с молоком на дымящейся плите. После ночных раздоров ни один из двоих не мог сделать первый шаг к примирению, пока прохладный вечерний воздух Ронгая не гасил пыл дня и не охлаждал разгоряченные головы.

В такие моменты примирения, вперемешку со стыдом и замешательством, Вальтеру и Йеттель оставалось только радоваться чуду, которое произошло на ферме с Региной. Благодарные провидению, они чувствовали одновременно удивление и облегчение. Запуганная девочка, которая дома всегда держала руки за спиной, а голову на-клоненной, если чужие люди просто улыбались ей, преобразилась, словно хамелеон. Регина выздоровела благодаря однообразию жизни Ронгая. Она редко плакала, а смеялась, как только поблизости оказывался Овуор. Тогда из ее голоса исчезал малейший налет детскости, а сама она становилась воплощенной решимостью, которой завидовал Вальтер.

— Дети быстро приспосабливаются, — сказала Йеттель в тот день, когда Регина сообщила, что выучила язык джалуо, чтобы разговаривать с Овуором и айей на их родном наречии. — Это еще моя мама говорила.

— Тогда у тебя есть шанс.

— Не нахожу в этом ничего смешного.

— Я тоже.

Вальтер тотчас же пожалел о своем маленьком выпаде. Ему не хватало его прежнего таланта безобидного шутника. С тех пор как его ирония стала желчной, а недовольство Йеттель сделало ее непредсказуемой, нервы у них не выдерживали малейших колкостей, на которые в старые добрые времена они бы даже внимания не обратили.

Их счастье воссоединения длилось очень недолго и вскоре уступило место депрессии, которая мучила их. Не смея признаться в этом друг другу, они больше страдали от вынужденного совместного времяпрепровождения, которого требовала от них уединенная жизнь на ферме, чем от одиночества.

Вальтер и Йеттель не привыкли быть все время наедине и при этом были принуждены проводить друг с другом круглые сутки, без какого-либо отвлечения извне. Провинциальные посиделки, над которыми они смеялись в первые годы брака и которые даже считали обременительными, теперь казались им веселыми и увлекательными. Не было больше коротких расставаний, а значит, не было и радостных встреч, которые вырывали жало у ссор, представлявшихся им теперь невинными перебранками.