Читать онлайн «Повесть о любви и тьме». Страница 94

Если бы и я был милым, хоть немножко, как милы все дети в мире для своей матери, даже самые некрасивые, самые плохие, даже умственно отсталые, немые, отпетые драчуны, которых навсегда исключили из школы, даже Бьянка Шор, пырнувшая своего деда кухонным ножом, даже Яани-извращенец, который болен слоновой болезнью и который посреди улицы расстегивает «молнию» на брюках и показывает девочкам то, что у него там… Если бы я только был хорошим, если бы я вел себя так, как она тысячу раз просила меня, а я, болван, упрямился и не слушался… Если бы я только не разбил тогда, после пасхальной ночи, то голубое блюдо, что досталось ей по наследству от матери ее бабушки… Если бы только я каждое утро хорошенько чистил зубы, чистил и вверху, и внизу, и вокруг, и в уголках рта, не обманывая… Если бы я не украл у нее из кошелька пол-лиры, да к тому же не отпирался, нагло отрицая, что это не я… Если бы только я краснел, когда приходили ко мне отвратительные мысли, и никогда не позволял руке своей хоть на секунду проникать в пижамные штаны…

Если бы я был, как все, если бы я чего-то стоил… Чтобы и у меня тоже была мама.

Спустя год или два, после того, как оставил я дом и отправился в кибуц Хулда, куда меня, «ребенка со стороны», приняли воспитанником, я начал потихоньку думать и о ней. Под вечер, после занятий, после работы и душа все дети кибуцников, чисто вымытые, в парадной одежде, отправлялись в дома своих родителей, чтобы побыть с ними немного. Лишь я, единственный чудак, оставался среди пустых домиков. И уединялся на деревянной скамье в комнате-читальне, расположенной в приземистом бараке позади склада одежды.

Не включая электричества, я сидел там полчаса или час, и перед моими глазами — картина за картиной — проходил конец ее жизни. В те дни я уже своими силами пытался догадаться о том немногом, о чем никогда не говорилось у нас, — ни между мной и мамой, ни между мной и отцом. По-видимому, и между собой они не говорили об этом.

Всякий раз, когда я перечитываю первые строки рассказа Агнона «Во цвете лет», я возвращаюсь в последний год жизни моей мамы.

«Во цвете лет умерла мать моя. Тридцать лет и один год было ей, когда умерла она. Скудны и безрадостны были дни двух ее жизней. Целый день сидела она дома и из дому не выходила. Друзья и соседи не приходили навестить ее, и мой отец никого не приглашал и не благословлял входящих. В безмолвии застыл наш печальный дом, и двери его не отворялись для чужих. Мать моя лежала на кровати, речи ее были немногословны… Как любила я ее голос. Много раз открывала я двери, чтобы спросила она, кто пришел. Иногда покидала она свое ложе и садилась у окна».

(Строки эти я сейчас переписываю из тоненькой книжки, выпущенной издательством «Шокен» в серии «Малая библиотека». На первой странице Шмуэль Иосеф Агнон написал посвящение моим матери и отцу. После смерти отца я взял себе его библиотеку, в том числе и эту книжечку).

С того дня, как открыл я «Во цвете лет» (было мне тогда около пятнадцати), я сравнил себя с Тирцей. В своей книге «Начинаем рассказ» я написал немного о Тирце и немного, не впрямую, о том мальчике, каким я был в последние годы жизни моей мамы:

…Отношение Тирцы к своей матери — отношение культовое. В начале рассказа она боготворит ее образ, обряд ее сидения у окна, ее одежду, белье… Мистическая таинственность, окутывающая утонченное и бесповоротное исчезновение матери вызывает у Тирцы сильное душевное потрясение, в конечном счете, решившее и ее судьбу: после смерти матери Тирца будет стремиться слиться с ее образом — до полного отказа от самой себя. Культовое отношение не допускает никакой реальной близости между дочерью и матерью — или, быть может, именно отсутствие близости приводит к тому, что с самого начала отношение Тирцы к матери носит характер культа. Мать погружена в свою болезнь, в свою печаль и тоску и совсем не проявляет заинтересованности в близости с Тирцей, или, по сути, в самом ее существовании, она никак не реагирует на усилия девочки привлечь к себе ее внимание… Голос Тирцы — почти единственный голос, который слышит ее мать, кроме звука, издаваемого дверью, открываемой «много раз» (в доме, где «двери для чужих не отворялись»). Это голос детский, насмешливый: мать агонизирует, а дочь забавляется… Тирца выглядит в начале рассказа девочкой заброшенной: отец полностью сконцентрирован на матери ее, мать погружена в свою любовь и обряды прощания, родственники и друзья почти совсем не замечают Тирцу».

Тридцать девять лет было моей маме, когда она умерла: моложе моей старшей дочери и чуть старше моей младшей — в день, когда пишутся эти строки. Через десять-двадцать лет после окончания гимназии «Тарбут» обрушились на мою маму, на Лиленьку и на нескольких их подруг удары иерусалимской действительности — зной, бедность, злые сплетни. Когда эти чувствительные гимназистки вдруг оказались на ухабистой дороге обыденной жизни — среди пеленок, мужей, мигреней, очередей, запахов нафталина и кухонных раковин, выяснилось что пища духовная, на которой они взросли в ровенской гимназии двадцатых годов, эта пища вовсе не помогала им, а была в тягость.

И, возможно, это было что-то не байроновское и не шопеновское, а скорее, некая дымка одиночества и меланхолии, окутывавшая этих девушек из «хороших семей», чей внутренний мир выписан в пьесах Чехова и рассказах Ури Нисана Гнесина. Детство одарило их обещаниями, но с неизбежностью пришла сама жизнь, наводящая скуку, нарушающая обещания и даже превращающая их в насмешку. Моя мама выросла в некой туманной зачарованности — в мире духовности и красоты. И крылья этой зачарованности, в конце концов, ударились о иерусалимский каменный пол — голый, жаркий и пыльный. Она росла как прекрасная и нежная дочь сколотившего состояние мельника, росла в господском доме по улице Дубинской, доме с фруктовым садом, со служанками и кухаркой. Быть может, она была воспитана, прямо как та пастушка на картине, которую она невзлюбила, — та самая пастушка-игрушка с розовыми щечками и тремя нижними юбками.

Тот взрыв возмущения, о котором с удивлением вспоминала тетя Соня спустя семьдесят лет, взрыв шестнадцатилетней Фани, с несвойственным ей яростным гневом обрушившейся на картину, чуть ли не плюнувшей на это полотно, где была изображена юная нежная пастушка с мечтательным взглядом и целым набором шелковых нижних юбок, возможно, этот взрыв был всплеском жизненных сил моей мамы, понапрасну пытавшейся вырваться из сетей паутины, которая постепенно уже опутывала ее.

Задернутые на окнах вышитые шторы надежно защищали детство Фани Мусман от внешнего мира. Однажды ночью пан Закашевский всадил пулю в собственное бедро, а другой пулей вышиб себе мозги. Княжна Равзова, взмахнув молотком, пробила свою ладонь ржавым гвоздем, чтобы принять на себя хотя бы малую толику страданий Спасителя. Дора, дочь экономки, забеременела от любовника своей матери. Пьяница Стилецкий по ночам проигрывал в карты случайным партнерам свою жену, а она, Ирина, жена Стилецкого, погибла, в конце концов, в огне, подпалив пустую избу красавчика Антона. Но все это происходило как бы вне домашнего уклада, за двойными оконными рамами, а также по ту сторону светлого и полного удовольствий круга жизни гимназии «Тарбут». Ничто из упомянутого выше не в силах было проникнуть внутрь и всерьез нанести ущерб очарованию маминого детства, очарованию, приправленному, по-видимому, щепоткой меланхолии, не замутившей радости, а только придавшей ей новые оттенки.