Читать онлайн «Pasternak». Страница 36

Буддийская нирвана не была местом получения блаженства, или даже райским промежутком между воплощениями. Эта чистая пустота означала лишенное времени место, абсолютную форму небытия, в которой умирали насовсем. В этом она оказывалась пострашнее дантовской адовой кухни с фольклорными веселыми чертями, с удалой компанией грешников в котлах и на сковородках. Нирвана не была спасением, спасать было некого, сам же спаситель, вдруг поверив, что кого-то спас, являл еретическую веру в личность и лишался статуса спасителя.

Цыбашев искренне недоумевал, как можно быть буддистом серьезно. Этот ненаучный древний атеизм по мрачности ничем не отличался от оплеванного научного. Впрочем, разбросанные по книгам указатели мудрости как один смотрели на периферию индокитайской цивилизации, в сторону Шамбалы. Тибетский перевертыш буддизма радовал трусливый европейский дух обещанием новых воплощений. Это звучало приятнее христианских неутешительных прогнозов — «живем один раз, умираем, а потом Суд».

Записки этнографов создавали картину архаического магизма, вооруженного философскими терминами. Тибет верил в убийство на расстоянии заговоренным предметом и оживление трупов, способных потом выполнять приказы. У наиболее провинившихся отрезали голову и засушивали, чтобы лишить перевоплощения — это считалось высшим наказанием. Мясо и сало казненного употребляли для приготовления лекарств. В терапевтических целях катались в голом виде на трупных останках. Был туловищный скальп — тулум — содранная просоленная кожа, необходимая молитвенная принадлежность. Буддийская пустота сменилась пространством безграничного моря из человеческой и лошадиной крови, и в самой середине этого моря возвышалась четырехугольная медная гора, венчавшаяся солнцем и двумя трупами — конским и человеческим.

Свирепый Бог был трехглаз, краснолиц. Оскаленный рот обнажал четыре обезьяньих клыка. Голову его короновали пять человеческих черепов, он сжимал медный меч, внутренности врагов и кожаное знамя.

В мрачном ущелье среди зубастых ликов молился какой-нибудь особо духовный лама своим тибетским покровителям: Матери Красноликой, владычице жизни, имеющей для усмирения врагов ламства меч и гвоздь, и трехглазому клыкастому богу в короне из черепов, заклиная проткнуть ненавистных врагов гвоздями, перерубить мечами, пронзить стрелами, высосать у них сердца.

Этнографы, исследователи хребетных краев были бесстрастны в своих описаниях, выделяя равное число научных эмоций как для описания культа с его демонами, так и для дикого верблюда, лошади или медведя-пищухоеда. Но около этих российских генерал-майоров начиная с конца девятнадцатого века стали кружить другие личности, у которых описание зубастых идолов почему-то вызывало экзальтацию и ассоциировалось со вселенской мудростью. И эту Космическую Духовность, как просоленный тулум с тибетского плеча, они навязчиво предлагали дремучим христианским соплеменникам…

До пятого курса Цыбашев умудрялся не читать, а созерцать теософскую литературу, не утруждая себя мыслями, что первично: материя или разум; ставить ли в один иконостас христианскую Богородицу и Матерь Красноликую; насколько станцы книги Дзиан: «Но где была Дангма, когда Алайа Вселенной была в Парамартха, и Великое Колесо было Анупадака?» — выигрывают философичностью у примитивного текста Евангелия; лучше ли тибетская молитва христианского «Отче наш», обрывающегося в памяти на «Иже еси на Не-Бе-Си», схожим с названием радиостанции; и почему, с точки зрения твердолобого христианства, столь утешительная идея реинкарнации не просто неприемлема, а, наоборот, преступна: науськивания о других жизнях порождают безответственность, лишают возможности покаяния, обрекая на вечную муку…

Никого не было рядом с Цыбашевым. Отец периодически выныривал из своего омута полуверия, открывал сыновьи книги, пришептывал ламаистские советы: «Живи скромно. Не выбирай лучшего из того, что предлагается. Не делай ни малейшего усилия получить или избежать. Принимай, что выпадет на долю, богатство или бедность, похвалы или презрение. Не скорби, не раскаивайся, не предавайся сожалению, что бы ни произошло. Ничему не радуйся, не веселись и ничем не гордись». Соглашался: «Как все-таки умно».

Застигнутый за книгой, отец не дискутировал, а отчаянно нырял обратно в родной кисель милосердного неверия. Мать и две вдовые бабки с начала перестройки, выражаясь словами апостола Павла, «поклонились твари вместо творца», полюбив газетные гороскопы, и жили их однодневной мудростью.

Теософские жерла, поливающие грязью давно заброшенный им клеверный крестик, заставили Цыбашева вновь обратить на него более пристальное внимание как на предмет, способный вызывать столь сильные, пусть и негативные, эмоции.

Цыбашев не имел ничего против теософии, этой рожденной в девятнадцатом веке научной праматери мировых религий, вздорной, обиженной на весь свет феминистки, вещавшей, что все культы перессорились между собой, узурпировали первородство и, будучи мельчайшими осколками большого зеркала, содержали только жалкие крупицы правды.

Возможно, исходя из эзотерической теории божественной двуполости, у истоков русской теософии также стоял колосс-андрогин — мужеподобная Елена Блаватская, позже разделившаяся на семейную пару Рерихов: Николая-Художника и Елену Ярую. После ухода Мужеподобной из старого тела в новое они продолжили раскрытие основ гималайской Этики.

Основы ее были нехитрыми: покаяние невозможно; последствия любых поступков неотвратимы; Высший Разум не отпускает грехов, ибо это противоречит непреложному закону Кармы, чуждому беспределу христианского милосердия; в конце нынешней Манвантары, когда любое чувство, желание, мысль станут светоносными, искупившее само себя в тысяче воплощений человечество вступит в Пралайю, или Великую Ночь Брамы, и всему наступит «Полный Христос»…

Наследники Андрогина, в прошлых воплощениях — Леонардо да Винчи и Жанна д’Арк, Рерихи обладали радикальными прозрениями о православном опиуме, в борьбе с которым предлагались теософско-китайские методы тотального уничтожения, такие же ленинские, как знаменитая хроника с падающим колоколом.

Цыбашева умиляли оккультные грезы о трудовых гипнотических лагерях, где представители звероподобной расы отрабатывали бы карму, по смерти обретая возможность более удачного воплощения, ради высшей космической цели — рождения нового человечества. Нравились истории о первых расах-призраках, состоявших из уплотненного астрала, рассказы о лемурийцах, атлантах и арийцах и ожидаемой шестой расе, в первых гималайских ласточках которой видели себя мэтры Рерихи, посланцы Махатм.