Читать онлайн «Тропик Рака». Страница 83

Двуногие существа представляют собой странную флору и фауну. Издали они незначительны; вблизи — часто уродливы и зловредны. Больше всего они нуждаются в пространстве, и пространство даже важнее времени.

Солнце заходит. Я чувствую, как эта река течет сквозь меня — ее прошлое, ее древняя земля, переменчивый климат. Мирные холмы окаймляют ее. Течение этой реки и ее русло вечны.

Писатели, чье творчество постижимо как образ, созданный кинозвездами, легче всего становятся легендой. Хемингуэй и Фицджеральд оставляют в нашем сознании отпечаток столь же ясный, как Богарт или Кэгни. Мы понимаем их сразу. Генри Миллер, однако, соотносится с легендой примерно так же, как антиматерия с материей. Его жизнь противоположна самой идее легенды. Если бы он остался тем человеком, которым впервые представил себя в «Тропике Рака» — человеком со стальным фаллосом, едким умом и несравненно, неукротимо свободным сердцем, остро испытывающим счастье от самого факта бытия и переносящим без нытья тоску, если бы он остался тем же знатоком запахов сточных канав, различающим все их нюансы, той же благородной, неистребимой крысой, гложущей жизнь, — тогда он и в самом деле мог бы стать легендой, своего рода парижским Богартом или американским Бельмондо.

Но на самом деле Миллер, по всей вероятности, никогда не был слишком похож на того персонажа, которым изобразил себя в «Тропике Рака». Что-то здесь не сходится, несмотря на определенную автобиографичность. Совершенно очевидно, что в нем было больше очарования, чем он о том рассказывает, — иначе, как объяснить все эти обеды на дармовщинку, всех этих людей, на чей счет он живет, всех этих шлюх, которые его обожают? Чем-то он, должно быть, подкупал их. Возможно, его друзья даже видели в нем нечто ангельское и — Боже упаси! — уязвимое. Описывая квартиру в Клиши, которую Миллер снимал с Альфредом Перлесом, Анаис Нин замечает, что Миллер поддерживал в доме образцовый порядок. «Генри ведет хозяйство, как голландская экономка. Он чистоплотен и аккуратен. Никакой грязной посуды. Прямо-таки монашеская квартира, ни намека на роскошь или изнеженность»[17].

Даже по этим немногим фактам можно догадаться, что в «Тропике Рака» больше вымысла, чем реальности. Это, конечно, ни на йоту не уменьшает ценности романа — может быть, напротив, делает его еще ценнее. В конце концов, мы пишем не для того, чтобы точно воспроизвести пережитое, а для того, чтобы по возможности ближе подойти к истине. Иногда как будто мы подходим к ней не очень близко, но, как это ни парадоксально, повествование получается правдивее, чем было бы, подойди мы к ней вплотную. Те, кто знал людей, ставших прототипами героев Миллера, вечно обвиняют его в карикатурности их изображения. Да и любой хороший читатель достаточно знает о человеческой натуре, чтобы почувствовать, как неполны его портреты. Но из этих портретов, вместе взятых, создается Париж более реальный, чем камни его мостовых, и поневоле с изумлением приходится признать, что ни у одного, даже самого великого французского писателя — будь то Рабле, Пруст, Мопассан, Гюго, Гюисманс, Золя, или даже Бальзак, или даже Селин, — ни у одного из них нет такого живого Парижа. Кто и когда до Миллера описал чужую страну лучше, чем ее собственные писатели? В «Тропике Рака» Генри Миллер достиг вершины художественного творчества: он уловил дух эпохи и дух места. И не важно, если героя «Тропика Рака» по имени Генри Миллер не существовало на самом деле. В нем сосредоточен дух его времени. А понять историческую правду лучше, чем через дух литературы, вряд ли возможно.

Если уж на то пошло, то авторы величайших литературных исповедей всегда несколько отдалены от героя исповеди. Взять хотя бы «Фиесту» как чистейший образец книги, чьи стилистические новшества стали неотделимы от чистейшего духа времени и места, — даже в этом случае до нас постепенно дойдет, что Хемингуэй — это не то же самое, что Джейк Барнс: в Джейке писатель создал судью более мудрого, сухого и чистого, более классического и искушенного, чем был сам. В Джейке не было той наивности в постижении своего времени, которая была в самом Хемингуэе.

Разница между Хемингуэем и Миллером в том, что Хемингуэй поставил себе целью дорасти до Джейка Барнса и втиснул себя в рамки этого персонажа, воплощавшего дух времени, — что и хорошо и плохо, потому что это принесло Хемингуэю колоссальную славу, но в конце концов и погубило его. А Миллер, будучи на восемь лет старше Хемингуэя и опубликовавший «Тропик Рака» на восемь лет позже «Фиесты» и, таким образом, оказавшийся в 1934 году на шестнадцать лет старше Хемингуэя в 1926-м, избрал противоположный путь. Он не захотел уподобиться вымышленному Генри Миллеру, Он был не персонажем, а личностью — он менялся. И в этом отношении Миллер пошел дальше Хемингуэя.

Мир Хемингуэя был обречен, как только индустриальный прогресс загнал жизнь в туннель технологии. У Хемингуэя настроение — это царственная благодать, для которой убийственны скрежет рычагов и гудение электромоторов. Миллер начал там, где остановился Хемингуэй. В «Тропике Рака» — и в этом сила романа — Миллер говорит: «Я вынужден жить в месте, где настроение пропускают через мясорубку, поэтому я лучше знаю, что это такое. Я знаю все градации между хорошим настроением и плохим и могу вам сказать, что лучше самое дрянное настроение, чем вообще никакого настроения. Да и сама жизнь так устроена, что не чурается дряни и зловония».

Мы читаем «Тропик Рака», эту книгу грязи, и нам становится радостно. Потому что в грязи есть слава и в мерзости — метафора. Каким образом — сказать невозможно. Может быть, дело в том, что настроение — вещь неизмеримо более разнообразная, самовозрождающаяся, жизнеспособная и изворотливая, чем мог себе представить Хемингуэй. Может быть, настроение — это не кисейная барышня, а девка из кабака, от которой несет прогорклым пивом и райскими видениями: а звук рвоты старого пьяницы — трубный клич, обращенный к каким-то космическим мутантам, как раз сейчас выползающим из-за угла. Похоже, Миллер, оказавшись на дне, лишенный отваги, воинской доблести, стоицизма, вкуса и чутья к изяществу жизни, похоже, что этот Миллер и не помышлявший о силе духа, все-таки живет ближе к смерти, чем Хемингуэй, — несомненно ближе, если смерть наша соотносится скорее с выгребной ямой, чем с полем боя.

История оказалась на стороне Миллера. Двадцатый век уходил из мира индивидуалистических подвигов, спиртного и трагических ран на городскую свалку ушибов, головной боли, технологии, наркотиков, амнезии, нелепых сношений и рака. А Миллер блудил, пил и развлекался внизу, в выгребных ямах жизни, где вызревал рак, и при этом без конца повторял: «Смотрите, не обязательно умирать от всей этой гадости. Ее можно вдыхать, есть, лизать, е…, а на следующий день вскакивать живым и здоровым. В нас есть что-то неоценимое, если мы можем вынести эту вонь».