Читать онлайн «Лондон. Темная сторона (сборник)». Страница 31

Так и должно было быть. Мы объявили всем, что так и будет. В провинциальном царстве шерсти мы были принцами и принцессами, а в городе смога собирались зажить как короли. Мы произнесли заклинание и призвали богов. Дело было верное.

В ту зиму мы вшестером спали на полу в свободной комнате у нашей подруги-певицы. Квартирка была тесная, как обувная коробка, и находилось в Хайбери-Нью-парке, лондонском гетто для северян. Завернувшись в вонючие спальники, как в коконы, мы ждали весны, чтобы превратиться в бабочек. Ночью пол шевелился, как живой ковер, а в воздухе уже не оставалось кислорода, но на улице было слишком холодно и много копоти, чтобы открывать окно. Во всех этих журналах и по телику никогда не говорили, до чего в Лондоне все ветхое, забитое мусором и грязное. Грязища была еще та. Наденешь чистую футболку, постоишь десять минут у чудовищно забитой машинами проезжей части, под свинцовой вонью выхлопных газов, и ты уже весь черный. Высморкаешься — а сопли черные, сотрешь макияж, и на вате останется что-то черное, похожее на песчинки, и это не тушь. У грязи был свой собственный запах, кислый и затхлый, он висел в неподвижном воздухе как липкая завеса.

Назад, домой, думали мы — каждый про себя, но не трогались с места, боясь, что нас сочтут слабаками, — холодный свежий ветер с болот гулял по узким ущельям между домов из песчаника, он был сдобрен слабым ароматом вереска и сладковатой пылью с гор, он прочищал извилистые улицы и зажигал розы румянца на наших щеках.

Но мечтать о доме было без толку. Мы приехали сюда, чтобы остаться, чтобы оставить свой след. Поэтому мы заставляли себя вернуться в настоящее и думать примерно так: да кого волнуют все эти «грозовые перевалы» [38], если мы можем взойти на Олимп, а приглашением нам послужит статья в престижном музыкальном журнале — о том, что мы со скоростью кометы ворвались в мир звезд и культовых фигур, или моя скалящаяся физиономия, изображенная на обложке журнала «Time Out» — как маска театра кабуки, глаза девчонки-бунтовщицы, пылающие безумием и гневом. Слава, думали мы (ведь нас так и не научили думать иначе), ценнее чем хлеб, а дурная слава все же лучше чем безвестность. Нам не нужно было стоять в очереди таких же беглецов, осаждавших двери ночного клуба, и слушать оборванные гласные и певучий акцент выходцев с севера, запада и всяких разных отличных городов, раскиданных по всей стране. Лондонцы обычно называют эти города «провинцией» и произносят это таким тоном, что хочется плюнуть им в глаза.

Итак, мы прошли мимо тянущих слоги ливерпульцев и словно давящихся словами бирмингемцев, толпящихся в очереди, и шагнули в облако запахов пачули, пережженных щипцами причесок и лака для волос, в край обетованный, о котором тем, кто снаружи, оставалось только мечтать. Ух ты, лондонский ночной клуб! Ковры поросли слоем грязи и выплюнутой жвачки и хорошенько замаринованы в рвоте и пролитом пиве. Посуда пластиковая, а разбавленные водой напитки стоят баснословных денег; в туалетах на полу болото, а убогие, вонючие, исписанные всевозможными словами кабинки, в которых никогда нет бумаги, хлопают сломанными дверьми. В Лондоне никто ничего не получает за просто так, и, как бы ты ни был смышлен и оборотист, настоящего лондонца тебе не обойти.

Правда, мы так и не встретили ни одного коренного лондонца. Рожденного и выросшего здесь. Может, они и водились где-то поблизости, но нам не попалось ни одного. Ни одного, кто мог бы, не покривив душой, сказать, что он вошел в эту юдоль скорбей под радостный перезвон колоколов церкви Сент-Мэри-ле-Боу и хриплый, убаюкивающий голос пианиста в старом пабе, распевающего «Можа, эт потому, што я лонда-анец», и что ему при рождении милостиво улыбались королевские особы с тарелками маринованных миног и устриц. Нет, конечно, многие говорили, что они из Лондона, но где-то в пыльных складках их наскоро забытого прошлого скрывались другие города. Ну, естественно, господи-боже-мой, они прожили в Лондоне всю жизнь. Но приехали они из Лестера, или Бристоля, или Глазго, или с Кипра, или из Афин, из Берлина или из Анкары. Они приехали, чтобы прославиться, но, пока этот светлый день не настал, они мыли посуду и разносили тарелки с дешевой жирной пищей в забегаловках или отчаянно, прилагая все силы, боролись с несправедливостью и грабежом, пытаясь выбить себе пособие по безработице.

Да, Лондон встретил нас, как и многих других, холодно. Но разве нас это пугало? Если на душе скребли кошки и возникала тоска по дому, мы расправляли плечи, вытирали глаза (если были девчонками) или покрепче стискивали зубы (если были парнями) и начинали свою точно-ведущую-к-славе карьеру в мире искусства заново. Мы им еще покажем, нас не сломить, мы не поползем домой на брюхе, как побитые дворняги, — о нет, завтра у нас встреча со звукозаписывающей компанией, где мы будем диктовать свои условия, а сегодня перформанс на старом складе у реки, где ожидается инсталляция с участием обнаженной модели, лежащей в ванне с желе — работа самого остромодного дуэта художников, там же будет горстка напыщенных скин-панковых поэтов и парочка новых, но уже хитовых лондонских групп, собранных из осколков других лондонских групп, которые были на пике успеха в прошлом году.

Сколько таких перформансов мы повидали, всякий раз надеясь на барочный и мрачный вихрь ярких, жестких, незабываемых впечатлений и неизменно встречая вместо этого подвыпившую публику в ветхом, продуваемом всеми ветрами сквоте, где анорексичную девицу-вешалку, явно сидящую на таблетках, в ржавой тачке возили по кругу два парнишки-школьники, чьи богемные папаши наверняка в 60-х были художниками и обретались в Хэмпстеде. А знаменитости, которых мы узнавали по фотографиям в журналах, ворковали друг с другом, рассуждая об аутентичности и дерзких художественных приемах, промакивая платками сопливые накокаиненные носы и похлопывая друг друга по спине… Они всегда, всегда знали друг друга еще со школы или дружили семьями, а нас они не знали, но мы-то, Господи Иисусе, мы-то их знали, потому что мы знали, что в этом мире хоть чего-то стоит. А они нет. И до сих пор не знают. Все подобные вечера заканчивались дракой, пьяной потасовкой, вызванной нашим разочарованием и гневом при виде всех этих убеленных сединами ходячих мертвецов и их великих достижений. Как же мы пугали их, этих фальшивых лондонцев, как сотрясали их хлипкие устои. Да-да-да, все эти разговоры о насилии и вуайеризме, о волнующей жизни улиц испарялись, как испаряется маслянистая дымка над прудом со стоячей водой, когда они видели вспышку молнии — нас. Они так и не стали нас узнавать. Зато они никогда не видели наших слез.

О, это был мир притворства, фальши и ложного блеска. Пока мы разрывались на части, пытаясь добраться до истинной сути вещей, пока мы верили, что, говоря правду и истребляя ложь на корню, мы сможем освободиться сами и сделать свободным все наше племя, Лондон продолжал жить своей жизнью. Он катился вперед, словно шаткий джаггернаут, нагруженный слепыми и безнадежными иллюзиями, всеми этими маленькими манекенами, ищущими портного, который бы сделал для них ве-ли-ко-леп-ный королевский наряд, чтобы они могли устроить сумасшедшую чехарду и, быть может, ухватить маленький кусочек отраженной славы. Это был безостановочный макабрический танец, и мы сами не осознавали, до чего он нас измотал.

А потом до нас как-то в одночасье все дошло.

Сначала мы проснулись и поняли, что снова не увидим неба. Вроде бы ничего особенного, но нас наконец догнало осознание того, что мы окружены этими давящими уродливыми серыми постройками, нависающими над нами со всех сторон; и что выхлопы кондиционеров и вытяжек, выбрасывающих в изголодавшийся воздух, пердеж фастфуда, заставляют нас задыхаться. В Брэдфорде у нас над головами всегда расстилалось чистое небо, по которому катились облака, вольные и изменчивые, как пульс дикой природы. Песчаник, из которого построен город, весь маслянисто-янтарного цвета, и, когда на камень падают лучи заходящего солнца, он весь начинает светиться изнутри. Там мы живем в пламени, как на картине Тернера. А в Лондоне мы умирали от нехватки света.

Мы знали, что вслед за этим утром наступит еще один обычный лондонский день. И что же? Так и вышло. А вечером намечался мой тридцатый день рождения. Я больше уже не ребенок. Я решила закатить вечеринку. В клубе «Посольство», закрытую, только для своих. Она должна была стать достойным прощанием с моей растрепанной юностью. Я несколько часов провозилась с щипцами для волос и макияжем и теперь напоминала жрицу из Кносса. Все разница только в стыдливо прикрытой груди. Ну и в змеях — у меня они не настоящие, а вытатуированы на коже. Так проще.

Долго ли длилась моя вечеринка в этом облезлом, обитом заплесневелым красным бархатом подвале, прежде чем заявились желающие поживиться халявщики, варвары, перекрикивающие праздничный шум и нагло ржущие над нами? Много ли времени прошло, прежде чем один из них напал на одного из солдат нашей маленькой армии, и началась заваруха? Уж поверьте мне, немного. А потом были разбитые носы, заплывающие чернотой глаза, мгновенно распухающие губы и острые осколки зубов, пронзительные крики тощих от амфетамина баб, науськивающих своих затянутых в кожу мужиков «отодрать эту сучку». Эта сучка стояла в центре смерча, в окружении сверкающего битого стекла и потеков крови и думала: «Все, с меня хватит». Итак, эта сучка — которой, разумеется, была я, — схватила высокий барный табурет и, задрав его над головой, расколотила огромное зеркало возле барной стойки на миллион маленьких кусочков, чтобы не видеть своего отражения на фоне всего этого вопиющего безобразия.