Читать онлайн «За все наличными». Страница 43

-- Хорошо, с удовольствием. Могу я отобрать самую-самую?

Тоглар от души расхохотался:

-- Конечно! Как говаривали во времена моей мо-лодости: пить -- так шампанское, любить -- так ко-ролеву! 4

Через три дня после приезда из Ростова Тоглар переехал от Городецких в "Метрополь", правда не на пятый этаж, рядом с Дантесом, а, как обычно, на второй. Он не любил лифты, даже такие скоростные и бесшумные, которые возили постояльцев в этом помпезном отеле.

Эйнштейн оказался парнем проворным: на второй день после переезда в гостиницу, внизу, на автостоянке "Метрополя", он припарковал последней модели "порше", вишнево-перламутровой раскраски, с обитым черной, хорошо выделанной телячьей кожей салоном, -- таким автомобиль и виделся Тоглару. Машину еще на фирме снабдили всевозможными хитрыми приспособлениями от угона. Аргентинец, оказавшийся в тот момент в номере у Тоглара, мимоходом обронил, что на днях у самого Иосифа Кобзона угнали новенький шестисотый "мерседес", и, хотя на уши поставлена вся Москва, официальная и криминальная, следов автомобиля пока отыскать не удалось. А Эйнштейн, также немало знавший об уголовной жизни столицы, добавил, что скорее всего на ней уже катаются где-нибудь в Средней Азии или на Кавказе. А чтобы не сомневались, пояснил... Оказывается, летчики занялись новым бизнесом: угнанные машины загоняют в чрево военных самолетов, а те, не подверженные контролю, стартуют в любом направлении, лишь бы хорошо заплатили. Раньше, еще в брежневские времена, военные промышляли тем, что со своих аэродромов нелегально возили на Север, Дальний Восток, Чукотку ранние овощи, фрукты, зелень, цветы с Кавказа и Средней Азии, называя свои бизнес-рейсы учебными полетами. Теперь, значит, и краденым не гнушаются.

Дни в Москве проходили на удивление удачно. Дизайнер, оформлявший магазин "Ягуар-стиль", согласился переоборудовать его квартиру и мастерскую на Кутузовском. И теперь по утрам Тоглар заезжал к себе "на объект" и виделся с архитектором, прорабом, дизайнером -- все нужно было утрясать, согласовывать, консультировать, а главное, утверждать окончательное решение. Завел он у себя в машине и сотовый телефон, и пейджер, но большинство звонков были из его будущих апартаментов.

Каждый день он звонил Наталье в Ростов, иногда они говорили часами, счета за переговоры приходили сумасшедшие. Все чаще и чаще он заглядывал в художественные салоны, запасался инвентарем, материалами и удивлялся, как быстро западники освоили наш рынок. Станки, мольберты, кисти, мастихины, карандаши, краски, эмали, лаки, десятки видов необходимых художнику товаров, включая маркеры, скобы для крепления холста, какой хочешь багет -- все было итальянским, французским, немецким, голландским, японским, китайским, вплоть до специальной бумаги для акварелей и темперы.

Выбор, конечно, поражал, и он, вспоминая отца в эти минуты, жалел, что тот и представить себе не мог, какой на свете есть качественный инструмент и какие дивные краски.

После возвращения из кавказского плена Константин Николаевич поражался переменам в Москве за последние три года, особенно удивляло его появление множества художественных галерей. Но интерес его к частным галереям быстро истаял, там пропагандировали нечто такое, что он едва ли осмелился бы назвать искусством. В галерее "Риджина", которую ему непременно рекомендовали посетить, прошла нашумевшая выставка "Грязь". Настоящей уличной грязью оказались залиты мраморные полы роскошного зала, а поверх накинуты грязные доски с ближайшей стройки, выполнявшие роль мостков, чтобы посетитель мог убедиться, что и в самых дальних углах выставки настоящая грязь. Вот и весь художественный изыск. Всевозможные выставки с живыми животными: свиньями, ослами, быками, кроликами, с раздеванием догола художников обоего пола -- и прочими бредовыми фантазиями совсем отвратили Тоглара от модных галерей, часто упоминаемых прессой. А вот Третьяковка, которую он любил больше всего и где имелись работы его знаменитого деда, в том числе и портрет Ленина, сделанный им в 1918 году, -- кстати, первый официальный портрет вождя революционной России, -- до сих пор находилась на ремонте.

К концу сентября неожиданно распогодилось, надолго исчезли обложные дожди, небо посветлело, вновь заиграло солнышко, и в городе, одетом в багряный цвет, исчезли зонты, плащи, казалось, горожане вдруг приосанились, помолодели, повеселели. В эти погожие осенние дни Константин Николаевич осуществил свою давнюю мечту -- много и подолгу гулял пешком по Москве, узнавая и не узнавая ее, радуясь и огорчаясь одновременно. Там, в кавказском плену, ему часто снилась Москва -- зо-лотоглавая, белокаменная, и он дал себе слово, если судьба будет милостива к нему и он вернется из неволи, то обязательно, всегда, в любое время года, будет совершать долгие пешие прогулки по столице. В одной из таких прогулок он открыл для себя по-новому Крымский вал, напротив парка Горького, который за последнее время облюбовали живописцы. Настоящий многокилометровый вернисаж, салон под открытым небом!

Пока стояли сухие и солнечные дни, Константин Николаевич приходил сюда чуть ли не ежедневно и досадовал, если заботы по оборудованию квартиры и мастерской не позволяли вырваться, погулять для души.

Тут, на Крымском валу, Константин Николаевич обычно и гулял вдоль выставленных на аллеях картин, сравнивая манеру, технику, цветовую гамму работ. Заметил он и разделение художников по этническому признаку, как и в воровском мире. Молдаване, таджики, армяне, осетины -- все стояли своим национальным табором. Видимо, так было легче противостоять рэкету, мелкой шпане, а может, они и жили колониями, работая в один котел?

Наибольшей по численности и наиболее талантливой показалась Тоглару грузинская колония -- тут просто не было серых, безликих картин, хотя кругом царил откровенный кич, работы, рассчитанные на массовый вкус. Здесь, в грузинских рядах, он и увидел эту картину -- небольшой пейзаж в сиренево-розовом цвете, тщательно выписанный в особой "пастозной" манере. Чем-то близким, родным повеяло от этой работы, так, что у Тоглара от волнения вспотели ладони. Пейзаж, почти один к одному, и даже размером, повторял единственную картину его деда, которая была у него и когда-то случайно открыла ему тайну его фамилии.

К удивлению художника, Тоглар заплатил за работу впятеро больше запрошенной суммы и забрал картину. От волнения, охватившего его, он решил присесть и отыскал скамейку возле Дома художника. Он долго сидел, разглядывая пейзаж и вспоминая давний весенний день в Казани... 5

Тогда еще была жива его мать и в одном из писем просила его, чтобы он при возможности посетил Казань, нашел дом своей бабушки, Елизаветы Матвеевны Соколовой. Там, после ее смерти, оставались для Николая Николаевича, отца, какие-то важные бумаги и письма. И вообще, она просила его пройтись по старинным улицам Казани, на которых вырос его отец, откуда восемнадцатилетним парнишкой ушел на войну. Оказывается, отец все годы жизни в Мартуке мечтал хотя бы раз посетить Казань, подышать воздухом России... Не удалось -- раны, нищета доконали его в сорок лет.

Была середина семидесятых годов, золотая пора взлета страны, единственный продолжительный период, когда советский народ жил в относительном достатке и надеялся на лучшее будущее. Неплохо обстояли дела и у самого Тоглара, и, поддавшись настроению письма, он в тот же день купил билет и выехал в мягком вагоне в Казань. Необременительная дорога -- вечером садишься на скорый поезд и утром ты уже в Татарии.

По указанному адресу, в старинной части города, в центре, на улице Чехова, он нашел двухэтажный особняк удивительной архитектуры, отстроенный в самом начале века. "1901 год" значилось на фронтоне здания. Даже обветшавший, он производил впечатление кружевными коваными балконами второго этажа, такими же металлическими воротами в высокой каменной арке закрытого двора, резными наличниками. Покоем, уютом, основательностью веяло от этого дома даже издали.

Он долго ходил вокруг особняка, не решаясь войти в запущенный и захламленный двор, и в этот момент почти физически ощущал голос крови, зная, что в стенах этого некогда великолепного дома родился его отец, отсюда, из покосившейся гремящей железной калитки он выходил в школу, на занятия живописью, а потом с тощим вещевым мешком ушел на призывной пункт. В этом доме жила его бабушка, ни разу не прижавшая к груди ни невестку, ни внука, наследника своего единственного сына, которого мечтала видеть только художником. Не случилось -- так сложилась жизнь, такое немилосердное выпало всем время.

Отец рассказывал ему про Казань не часто, но рассказывал, и Константин Николаевич смутно припоминал и этот двор, и эту улицу. Тут, где-то рядом, должен быть кинотеатр, сквер, а через три трамвайные остановки и парк, куда отец, перед самой войной, успел несколько раз сходить на танцы с одноклассниками. Бабушка занимала две отдельные комнаты на втором этаже, хотя Соколовым, некогда, до революции, принадлежала половина дома и у них был отдельный подъезд. Новые хозяева, татары-пенсионеры, встретили Тоглара приветливо, впустили в дом, выслушали его сбивчивый рассказ, усадили пить чай. Оказывается, прежние жильцы, въехавшие в эту квартиру сразу после смерти его бабушки, получили жилье в новых микрорайонах и давно съехали. Но старики вспомнили, что они оставили им какой-то сверток с бумагами некоей Соколовой, прожившей в этих стенах пятьдесят лет, с просьбой передать эти документы, если объявится сын или родня, которая якобы проживает далеко в Казахстане.