Читать онлайн «Воры в доме». Страница 11

- Но вот нашему дорогому хозяину, Николаю Ивановичу, - едва усмехнулся Волынский, - такая параллель, должно быть, кажется более обоснованной, чем вам.

- Почему же? - спросил Николай Иванович.

- Хотя бы потому, что вы, должно быть, больше, чем другие, ощутили на себе, к чему приводит положение в государстве, когда его руководитель превращается в бога.

- Нет, - сказал Николай Иванович. - Я не думаю, что ощутил больше, чем другие. Даже тогда, когда в период кампании против морганистов-вейсманистов я был арестован. Несмотря на то, что не был ни морганистом, ни вейсманистом и до сих пор убежден, что нельзя применять репрессии за те или иные научные взгляды.

- А чем же тогда поддерживать авторитет? - с нарочито преувеличенным ужасом поднял брови Волынский. - Чем прикажете его поддерживать?

- Авторитет не штаны. Его не нужно поддерживать. Ему не нужно и доверять. Уж на что авторитетным ученым и философом был Аристотель. Но он утверждал, что насекомые имеют восемь ног. Средневековые ученые-схоласты не решались возражать авторитету великого учителя, да они попросту и не пытались проверить его слова. И вот понадобилась почти тысяча лет, чтобы кому-то пришло в голову посмотреть живое насекомое и убедиться, что у него шесть, а не восемь ног.

- Вам предъявили тогда какое-нибудь обвинение? - спросил Волынский. Или к вам в дом пришел человек, который носит на службе военную форму, а в гости надевает штатское платье, - Волынский довольно выразительно посмотрел на Шарипова, - и предложил вам следовать за ним?

- Нет, я был арестован в Москве. Я приехал по вызову Академии наук я тогда баллотировался в члены-корреспонденты. Но голосование, как вы понимаете, не состоялось. И обвинения в общем, конечно, тоже были выдвинуты, - с величайшим благодушием улыбнулся Николай Иванович. - Прежде всего мне припомнили, что я выступал против учения Павлова. Я действительно говорил и писал, что собаки, над которыми производил свои эксперименты Павлов, были поставлены в необычные условия, то есть что в нормальных условиях собаку никогда не затискивают в специальный станок, не делают им сложных операций с фистулами, не заключают их в "башни молчания", и что поэтому поведение собак, очевидно, отличалось от того, каким бы оно было в условиях нормальных. Я и теперь убежден в этом. Далее, мне предъявили мою работу, в которой я утверждал, что теория Дарвина применима далеко не во всех случаях и кое в чем ошибочна. В обвинительном заключении указывалось, что своими работами я ниспровергаю основы социалистической науки, а следовательно, подрываю основы социалистического государства...

- А сознайтесь, судя по вашей статье в юбилейном сборнике, - сказал Волынский, - теперь вы и сами думаете, что критиковать Павлова было неосмотрительно.

- Нет, - резко ответил Николай Иванович. - Слишком много и так было у нас осмотрительных людей, которые писали осмотрительные романы, ставили осмотрительные кинофильмы и делали осмотрительные открытия... Имена их ты же, господи, веси!..

- Надо думать, - обратился Волынский к Володе, - что ваш "превратившийся в бога Бабек" тоже считал, что люди, утверждающие, будто у насекомого шесть, а не восемь ног, подрывают основы его государства?

- Нет, - терпеливо ответил Володя, - история не сохранила названий научных доктрин, которые он защищал или против которых боролся.

Г л а в а в о с ь м а я, в которой пристально

рассматриваются судьбы истории

Зашей себе глаза: пусть сердце

будет глазом.

Р у м и

Он промолчал. Просто промолчал. Но почему? Ведь прежде ему и в голову не приходило, что с этим можно примириться.

Шарипов вспомнил, как 1 мая 1953 года они стояли перед управлением. Майор Кобызев, пожилой, неряшливый человек с апатичным выражением лица и глубокими складками на втором подбородке, ворчливо заметил:

- Для чего это они тащат портреты отца и учителя? - Мимо проходила колонна демонстрантов. - Со Сталиным покончено, и портреты эти годятся только на то, чтобы пугать детей.

Шарипов обернулся и изо всей силы наотмашь ладонью ударил Кобызева по щеке. Кобызев бросился на него. Их растащили.

Через день он получил строгое взыскание. Но не его, а Кобызева перевели в другой город.

А вот теперь он промолчал. Хотя всем в жизни и самой жизнью был обязан Сталину.

И он и его начальник Ведин рвались в действующую армию, подавали рапорт за рапортом. В конце концов их просьбу удовлетворили. Но Ведин стал чекистом, его направили в СМЕРШ, а Шарипова направили в специальное, краткосрочное по военному времени училище. Ему повезло - попасть в такое училище было совсем не просто: туда отбирали особенно проверенных людей. В нем готовили командиров гвардейских минометов - "катюш".

По обе стороны фронта о "катюшах" ходили легенды. Они появлялись на мгновение, обычно ночью, обстреливали расположение противника залпами термитных, все испепеляющих снарядов и снова исчезали.

Шарипов недолго пробыл командиром батареи - ему присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром дивизиона гвардейских минометов.

Село Тополевка дважды переходило из рук в руки. Немцы ввели в действие танки, и пехотный полк, основательно порастерявший свои силы при штурме Тополевки, отступил без приказа. Едва ли от полка остался батальон.

Шарипов получил приказ обстрелять Тополевку. Разведчики (дивизион имел свою разведку) сообщили, что после пяти залпов немцы бежали из села. И тогда Шарипов вопреки инструкции, по которой после обстрела дивизион был обязан возвратиться в тыл, в укрытие, бросил свой дивизион вперед. Он занял Тополевку. Под утро немцы перешли в контратаку. Из разведчиков, из заряжающих, из писарей Шарипов составил группу, вооруженную автоматами, карабинами, ручными пулеметами и гранатами, и принял бой. Он удерживал село свыше четырех часов, пока ему на помощь не подоспела пехотная часть.

Когда дивизион возвратился в тыл, Шарипов был арестован и предан суду военного трибунала.

Разбирательство было недолгим. Все было ясно. Его приговорили к расстрелу. За преступное нарушение приказа, в результате чего в руки противника могли попасть реактивные установки, снаряды или люди, обслуживающие гвардейские минометы.

Случилось так, что обо всем этом узнал приехавший в штаб армии корреспондент газеты "Красная звезда", писатель Евгений Петров. Приговор трибунала в отношении Шарипова показался ему несправедливым. Он связался со своей газетой, но редакция предупредила его, что такое выступление она опубликовать не сможет. И тогда Петров послал телеграмму Верховному главнокомандующему - Сталину.

По указанию Сталина Шарипову было присвоено звание Героя Советского Союза. В инструкцию о действиях гвардейских минометов были внесены изменения. Генерал Черняховский, который вызвал к себе Шарипова, взволнованно и увлеченно говорил ему, что сам присутствовал, когда на заседании Военного Совета Сталин вспомнил о Шарипове. Сталин сказал, что необходимо не осуждать, а всячески поддерживать таких людей, как Шарипов, поддерживать людей, которые ищут новых тактических приемов, проявляют инициативу.

- Чтобы победить, - сказал Сталин, - мы должны максимально использовать все наши средства. Уставами и инструкциями не предусмотреть всего, что может случиться в бою. Они должны изменяться по мере накопления военного опыта. Вы понимаете, сколько солдатских жизней спас этот Шарипов своей неожиданной атакой? А мы осудили этого человека. На смерть. Этим самым мы связали инициативу и у других. Нельзя рабски подчиняться авторитету устава, его букве, а не духу.

- За Родину, за Сталина! - сорвавшимся хриплым голосом кричал Шарипов, командуя огнем своих гвардейских минометов.

"Сталин" - было первое слово, которое он произнес, когда пришел в сознание после ранения.

- За Сталина! - поднял он первый тост в День Победы.

И вот со дня смерти Сталина - как он плакал в тот день, как не мог примириться с тем, что не имеет возможности поехать в Москву на похороны, - с этого дня прошло восемь лет. И он молчит, когда о Сталине говорят с кривой презрительной ухмылочкой и сравнивают его с каким-то Бабеком.

В чем же дело?

"Дело в том, - думал Шарипов, - что прошло восемь лет. Восемь лет, за которые мы много узнали, многое поняли и многому научились".

Он вспомнил, как рассказывал Николай Иванович о своей первой встрече со следователем - молодым, исключительно интеллигентного вида человеком в пенсне.

- Павлов, - сказал Николай Иванович, - я был с ним знаком - сошел бы с ума, повесился бы на первом же дереве, если бы узнал, каким образом защищают его учение.

- Разрешите это занести в протокол? - вежливо спросил следователь.

- Заносите.

- И вы его подпишите?

- Подпишу.

- Вы не знаете, чем шутите, - сказал следователь, подавая Николаю Ивановичу протокол, куда он быстро успел записать эти слова.