Читать онлайн «Первое правило королевы». Страница 29

Митька был «в счет» еще три или четыре года назад, когда была надежда. Теперь не осталось никакой.

Отец тратил на него несметные деньги — его возили по врачам и клиникам, и кидались к специалистам, объявлявшим, что они наконец-то нашли способ, как бороться и победить. Гипноз, кодирование, психоанализ, генный анализ, еще какой-то высокоумный анализ. Потом бабки, заговоры, колдуны, свечки, травки, образа, лягушачья печень, пчелиный воск. Потом опять профессора и новые методики. И все сначала.

Но вот беда — методики годились лишь для тех, кто на самом деле устал от собственного скотства. Но такие и без методик бросали пить, Катя знала. На соседней улице жила семья — родители и двое детей, как и Мухины. Отец пил, конечно. Катя часто у них бывала, потому что дружила с девочкой Люсей, а мальчик все время их задирал, прямо проходу не давал. Возвращалась с работы тетя Шура, злым голосом кричала на мальчика, чтобы не смел, но он и ухом не вел. Попозже, когда темнело, приползал глава семьи, и начинался скандал, занимался как сухой лес от случайной искры, моментально, страшно, неостановимо. Катя быстренько убиралась вон, хотя любопытство, смешанное с ужасом, было очень сильным. Катя боялась чужого отвратительного дядьки и радовалась, что ее отец никогда не приползает домой на четвереньках, не сидит с бессмысленной гримасой и вывалившимся языком, в спущенных штанах, которые он начал снимать, но изнемог на полдороге, не валится спать где попало, не бьет посуду, не ревет диким голосом. Потом что-то случилось, Катя так и не узнала, что именно, только пить тот бросил в один день, как отшибло. Он стал угрюм, молчалив и мрачен, почти не разговаривал, только жадно ел, уходил в другую комнату и там смотрел телевизор — все подряд. «Папка третий месяц не пьет, — шептала Люся. — И не дерется. Злой, а не дерется. Как бы не сглазить, мамка говорит».

Не сглазили — больше он не пил никогда. И даже потом отошел, повеселел малость, а года за два до того, как Катя уехала в Питер, купил «Москвич», повез тетю Шуру «в грибы», и она усаживалась в «Москвич» страшно гордая, помолодевшая, в платочке и резиновых сапогах с кисточками — на зависть всем дворовым теткам.

Митька бросать не желал. Он все твердил, что пьет сколько хочет, чтобы «нервы не закисали», что он — не в пример всем остальным алкоголикам! — в любой момент может остановиться, ему надо только захотеть, а он ничего такого пока не хочет.

Отца в городе боялись, поэтому частенько привозили Митьку по-тихому, без скандалов, но бывало и так, что со скандалами — когда он разбивал ресторанные витрины, дрался, ночевал в отделении. Попались какие-то неподготовленные менты, а документов у него с собой отродясь никаких не было, ну они и дали ему по зубам, и сунули в обезьянник, продержали до утра, а утром уж генерал стал звонить, и ментов этих чуть под суд не отдали. Отец только в последний момент спохватился и простил.

Катя все шла. Поскальзывалась на обледенелых досках, наваленных вдоль серых заборов, бралась рукой за твердые от мороза ветки и опять шла. Куда, зачем?..

Некуда ей идти. Совсем некуда.

Какая ранняя в этом году зима. Или она просто отвыкла в своем Питере?..

К маме ее не пустили. Может, из-за этого ей все казалось, что мать жива и просто не хочет ее видеть.

«Катенька, девочка, нельзя тебе туда, — убеждал ее дядя Сережа, всегдашний папин заместитель, — пока никак нельзя. Подожди пока, девочка».

Чего ей ждать? Катя знала, что больше ей ждать нечего.

И возвращаться тоже некуда. В Питере ее никто не ждал.

Генка все похаживал куда-то, все концерты посещал, выставки, просмотры.

Это знаменитый Горчичкин, ты что, не знаешь?! Деревенщиной была, деревенщиной и осталась, дура непроходимая! Откуда ты такая взялась?! Ты что, не видишь — цвет, настроение, линии, все, все гениально!.. Смотри, смотри, дура!

Она смотрела — мясные туши, срамные донельзя. Ей казалось, что глухие темные краски невыносимо воняют, все время хотелось зажать нос платком. «Дура, — говорил Генка, — только гений может вытащить на свет самое скверное, что есть в человеческой особи. Тебе нос охота зажать, а надо, чтоб была охота с балкона прыгнуть от мерзотности собственной, потому что человеческая особь рождается на свет, только чтобы гадить и портить! Вот Горчичкин своим гением и избавляет мир от скверны!»

Катя страдала оттого, что не была согласна с тем, что она «скверна», и еще оттого, что картинка в углу никому не известного старенького художника — луг, а на лугу пасется усталый конь, и теплое солнце валится в траву, и береза не дрогнет, не шевельнется — нравилась ей гораздо больше, чем туши.

Генка все похаживал, приходил под утро — то ли навеселе, то ли под кайфом, потому что спиртным не пахло, — валился на кровать, глядел веселыми глазами в потолок, посвистывал и на Катины вопросы отвечал, что она дура. А три месяца назад совсем ушел. Собрал вещи в большой Катин чемодан и ушел. Она сначала не поверила, что он на самом деле собирается уйти, сидела на кухне, пила чай, смотрела в стену. На стене были развешаны расписные тарелки с названиями городов, которые отец привозил из своих поездок, а мама потихоньку сплавляла Кате. Говорила, что не любит на стенах «географию».

«Geneva, Switzerland» было написано на одной из тарелок, а на другой «London, England» и нарисовано что-то очень приятное — островерхий домик, озеро, фонтан, не в пример гению Горчичкину.

Генка деловито прихорошился перед зеркалом, причесался ее щеткой и бодро пожелал ей счастливо оставаться.

Она и тогда не поверила. Он не пришел ни на следующий день, ни через неделю, никогда. На ее звонки секретарша отвечала, что его нет на месте, — видно, была проинструктирована специально.

Лето разгоралось, жарко было в Питере, и Катя вдруг вспомнила, что этим летом они собирались на остров Крит и даже документы оформляли. Она стала искать свой паспорт, потому что оформлением занимался Генка, и нашла его, и виза в нем была — значит, собирался с ней лететь! Она засуетилась, воспрянула духом, стала звонить, караулить, и в конце концов секретарша очень холодно сообщила ей, что Геннадий уехал в отпуск. За границу.

Как?! Когда?!

А вот сегодня. Прямо сегодня и уехал, и прямо за границу.

Катя зачем-то поехала в аэропорт и увидела своего мужа с незнакомой девицей в обнимку. Девица была с фиолетовыми и красными волосами примерно до пояса, в розовом топике и зеленых шортах — на каждой ягодице нашито по сверкающей серебряной звезде. Она была с рюкзаком, а Генка катил Катин чемодан на колесиках и прижимался к ней, щекотал бочок, прикладывался к шейке, а она взвизгивала, терлась о него и шутливо шлепала его по рукам.

Кате стало плохо, и она привалилась к холодной мраморной колонне. Молодой милиционер с собакой двинулся было к ней, но потом передумал и замер в отдалении. Ей не было плохо, когда Генка собрал чемодан и прихорашивался перед зеркалом, а тут вдруг мысль о том, что он оформлял документы для отпуска, покупал билеты, заказывал отель — на Катины деньги! — и уже знал, что с ним полетит та, с ягодицами и разноцветными волосами, а не она, Катя, убила ее окончательно.

Через две недели Генка вернулся и решил поделить Катину квартиру.

«Нам с Илоной надо где-то жить. У нее коммуналка, соседи — ужас. Она художник, ей нужно работать, а вдвоем в ее комнатке очень тесно. Так что давай, давай, потеснись, милая».

Он говорил это жизнерадостным и бодрым тоном совершенно уверенного в себе человека, и Катя решила, что она его непременно убьет. Подготовится, выберет время, придумает, как это сделать, — и убьет.

Так будет значительно лучше, чем терпеть. Терпеть она уже почти не могла.

У нее теперь часто шумело в ушах, и сознание словно отлетало от тела и зависало над головой, — она видела себя, как садится в машину, поворачивает ключ в зажигании, едет, потом останавливается у магазина, потом поднимается по лестнице.

Генка развил бурную деятельность и весело говорил ей, что «мало ей не будет», они все «по-честному поделят», а у нее папочка богатый, он ей еще сто квартир купит!

Оказалось, что квартиру поделить никак нельзя. Отец, покупая ее, сделал как-то так, что ни разменять, ни продать, ни подарить ее невозможно — по крайней мере, пока он жив и здоров.

Генка бесился, грозил нанять каких-то специалистов и даже приходил к ней, Кате, с мокрогубым и румяным лысым юношей, который ей представился адвокатом. Юноша обошел все комнаты, утираясь платком, выпил у нее на кухне три чашки чаю, съел два пирога и полкоробки конфет, затем осведомился, как это ее угораздило с «такой сволотой связаться», откланялся и ушел, напоследок кротко попросив Генку больше в их контору не обращаться.

Генку такое отступничество нисколько не охладило, он с утроенной энергией продолжил борьбу, пока не уверился окончательно, что поделить Катину квартиру на самом деле нельзя. Да и отец, узнав о Катиных «переменах», по своей привычке моментально вмешался, кому-то пригрозил, кого-то попросил, нажал на какие-то кнопки — а может, рычаги, — и Генка из Катиной жизни исчез. Но не бесследно.