Читать онлайн «Хороший Сталин». Страница 7

Мы едем в папиной шоколадной «Победе» по шоссе. Вокруг поля. Вдруг начинается гроза. Раздается страшное шипение, и — жуткий взрыв грома. Молния бьет в электрический столб у самой машины. Основа столба превращается в огненную пальму. Во все стороны летят искры. Смерть устраивает представление, сильнее которого я не видел больше никогда, ни в театре, ни в кино. Я получил задание и теперь должен с ним справиться. Бог-громовержец, кем бы он ни был, ткнул в меня пальцем.

Громовержец навел порядок в моей жизни. Это был мой первый порядок. Позже я часто сбивался, ходил в хороводе случайностей, но смерть стала моим жизненным ориентиром, она отбивала свой ритм, и я наконец услышал его. Заложенный в меня с рождения мощный механизм страха смерти сработал. К этому механизму я не имею никакого отношения — это моя персональная матрица. Я не знал ни лампад, ни икон. Родители меня не крестили. Бабушки тайком не отнесли меня в церковь. Христианством меня обнесли. В Советском Союзе считалось, что смерти нет. Смерть — самоволка. Марксистская философия шла мимо смерти, зажав нос. К покойникам относились безобразно, как к дезертирам. Гробокопательное дело было поставлено из рук вон плохо. Долгие годы после революции вокруг кладбищ смердели незакопанные трупы. Их ели одичавшие собаки, включая шикарных гончих и борзых. Потом был запущен в жизнь скорый способ избавления от покойников — кремация. В стране выросли музыкальные стволы крематориев. В могильщики шли одни алкоголики. Со смертью мне пришлось разбираться самому, без посредников. Отсутствие поблизости попов превратило меня в маньяка смерти.

Когда мое лицо озарялось праздничными салютами, когда в нашу квартиру папин шофер Саша (который склонил Марусю Пушкину к сожительству, обещая жениться, но оказался негодяем, потому что в жизни, нам не принадлежащей, он был женат) вносил новогоднюю елку, и мы начинали ее украшать, вставая на стулья и устремляясь к вершине, чтобы повесить на макушке красную звезду, на ветки — шары и рыбы, а внизу поставить моего первого детского бога с румяным, по-русски курносым лицом кучера, я чувствовал, что это — передышка. Бог-мороз был вырезан из мировой мифологии грубыми ножницами и оставлен один, пока не осыпется елка, на две недели, до старого Нового года, но даже этот маленький осколок мирового пантеона согревал меня своими дарами. Он говорил о тайне мира, он был моим союзником.

Рано утром первого января, когда родители еще спали, я выпрыгивал из своей кровати, которая тогда стояла в родительской спальне возле окна с горячей батареей центрального отопления, и убегал в пахнущую хвоей столовую, чтобы залезть под елку. Дед Мороз с лицом кучера был окружен подарками.

От перегрева батареи мне часто снились черные народные демонстрации. Мою младенческую жизнь, объятую смертью, лечили праздники и подарки. Жизнь состоит из праздников и подарков: все остальное — недоразумение. Жизнь состоит из отвлечения от смерти. Мне не привили морали беды, рабства, трусости. Я не страдал от унижений коммунальной квартиры. Моя спонтанная мораль состояла из безграничного доверия к миру, полной открытости к нему. Я был та самая открытая душа, которая рождена для того, чтобы стать танцующим богом.

Я не понимаю, как можно работать целый день, из года в год, за идиотскую зарплату, с коротким перерывом на обед, окриками начальства и мрачной грубостью коллектива. Я догадываюсь, почему надо работать, но не знаю — зачем? Зато я знал с раннего детства, что подарки делятся на два вида. Есть подарок-мечта, о котором не смеешь даже думать, а если и думаешь, то только перед сном. Например, железная дорога с большим количеством вагонов, мостов и рельсов. Такие подарки обеспечивают везение во взрослой жизни, они всю жизнь переворачивают и направляют в правильную сторону. А тут мама тихо подойдет к тебе сзади, и ты даже не заметишь, как она подойдет, ты весь в подарке, и погладит по голове. Вот это момент полного счастья.

А есть подарки «отвяжись от меня». Они покупаются на скорую руку, по необходимости, и от них исходит странная энергия, они пахнут вареными макаронами. Ну, какая-нибудь игра с фишками или «ненастоящая» пожарная машина с лестницей на шнурках. Сидишь перед таким подарком, и становится жаль и себя, и родителей. Виду не подаешь, радуешься натужно, обнимаешь маму, а сам думаешь: «Зачем вы так? Я же все понимаю».

Из письма моего брата Андрея (он младше меня на восемь с половиной лет) родителям в Вену:

Москва, 8.5.1979

Дорогие мама и папа,

еще одно, два письма — и закончится наше многолетнее эпистолярное общение — целая эпоха в моей жизни. <…> На письмах я учился писать, да так до конца и не научился — пишу вымучено и скверно.

Вот и сейчас я в очень затруднительном положении — не знаю, что и написать, чтобы утешить и подбодрить вас, ибо сам пребываю в полной растерянности от той ужасной ситуации, в которую и поверить-то трудно. Вижу (точнее, слышу в ваших голосах) расстройство и горечь от случившегося, вижу также Витины переживания, последствия морального удара, который он, так беспечно отказавшись от просчетов исхода, нанес сам себе, и боюсь, очень боюсь, чтобы все это не сказалось фатально на отношениях в нашей семье, не подорвало бы их. <…>

Разбить память, как палатку, натянув на несколько кольев веревку воспоминаний, и ждать, когда оттуда выползу я — художник «из ничего». Семейный альбом. Ивана Петровича Ерофеева я знаю только бессознательной памятью, которую я никогда не смог вывести на поверхность, как бы я ни вглядывался в наши с ним общие фотографии, — на них в дачный солнечный день мы чиним примус, — как бы я ни тужился вспомнить его пенсне и тюбетейку.

ДЕДУШКА. Хорошо быть милиционером. Стоишь на посту, крутишь палкой туда-сюда — и никуда.

БАБУШКА. Шутник! Он умел шутить, как никто другой.

Шутник-пришелец, которого я так и не распознал, прародитель юмора по ерофеевской линии, он стал холмиком в девятнадцатом секторе Ваганьковского кладбища, но бабушка ласково внушала мне, что в Раздорах дед часами играл со мною в машинки.

Я с младенчества был страстным игроком в игрушки. Я строил в песочнице город, шоссе, мосты, железные дороги, а затем — прицельно бомбил красно-коричневым полосатым мячом для детского футбола. Бабушка говорила, что дед играл со мной и в футбол. Я был азартный футболист дачного участка и лесных полян, где деревья находили свой смысл лишь как стойки футбольных ворот, их хотелось то раздвинуть, то сузить, но, не помня деда, какому призраку между березой и осиной я забивал голы?