Читать онлайн «Реинкарнатор». Страница 3

Царицынский классик был невысок и дороден. Ходил он обычно в синей тройке и черном беретике, который залихватски сдвигал на ухо, тщательно следя, однако, за тем, чтобы плешь, уже занявшая на голове все основные высотки, пе привлекала к себе особого внимания. На лацкане пиджака желтел постоянно лауреатский кругляш, в праздничные дни левую сторону пиджака занимали орденские планки, а в особо торжественных случаях — тяжело звенящая чешуя орденов и медалей. К наградам своим Маковецкий относился с пиететом и даже так писал о них в своих стихах:

Правда, находились злые языки, которые утверждали, что почетное место в иконостасе Маковецкого занимали медали «За сдачу пустой тары» и «За победу над зеленым змием». Маковецкий лишь презрительно топырил губы — известное дело, у каждого живого классика есть свои недоброжелатели. Александра Сергеевича Пушкина недруги при жизни вон как полоскали! И где они теперь, эти недруги? Зато Пушкину памятники по всему миру стоят, скоро двухсотлетие со дня рождения великого русского поэта отмечаться будет! А стихи Маковецкого, в которых житейский опыт и вдохновение переплавлялись в единый выверенный сплав, печатались в различных издательствах, переводились на языки народов могучей страны, знакомство со стихами Маковецкого рождало у читателей душевную сопричастность к творчеству Владимира Дмитриевича и доставляло тем истинное удовольствие и радость для каждого читающего.

Молодых шалопаев Владимир Дмитриевич старался не замечать. На семинар они к нему не ходили, а значит, шанс стать настоящим поэтом у самоуверенных сопляков был совсем незначительным. А если время от времени и появлялся, то рецензии на творчество молодых писал именно Владимир Дмитриевич, и он был в своих рецензиях строг и принципиален, как и подобает мастеру большого поэтического дарования.

По совместительству Владимир Дмитриевич также являлся советником губернатора Ивана Николаевича Жухрая по вопросам искусства. Губернатор был раньше директором рыбозавода, который неожиданно окунулся в хозяйственные заботы, ему искусством заниматься некогда было — то посевная, то уборочная, то жатва, то скирдование. Бензин найди, технику выбей, элеваторы подготовь, голодных коров накорми, механизаторов напои, а то ведь вообще откажутся работать! Поэтому губернатор каждому слову Маковецкого внимал с тем уважением и доверчивостью, с какими робкий первоклассник внимает своему классному руководителю. В области литературы авторитет Маковецкого был на немыслимой высоте. Он уже смело мог о Роберте Рождественском отозваться как о певце нашего коммунистического прошлого, Николая Рубцова беззастенчиво лягнуть за злоупотребление спиртными напитками, Андрея Вознесенского назвать формалистом. А уж о местных стихотворцах, особенно о тех, кто не входил в узкий круг друзей и почитателей Владимира Дмитриевича, и говорить не приходилось. Маковецкий отзывался со всей своей крестьянской прямотой и открытостью.

С особой теплотой и бережливостью Владимир Дмитриевич Маковецкий относился к молоденьким поэтессам. Этих он всегда приглашал к себе в дом, когда его труженица-жена находилась на даче, долго и с упоением зачитывал поэтессам свои стихи, показывая неопытным ученицам, как правильно сочетать форму с содержанием. Маковецкий учил молодых учениц верно описывать эмоциональные всплески, которые рождаются в общении с противоположным полом, за что и получил незаслуженно обидную кличку от завистливых товарищей по литературному цеху — «лирик-производитель». На навешиваемые ярлыки Владимир Дмитриевич внимания не обращал, однажды он так и написал в очередном лирическом стихотворении, посвященном очередной любови. отгоревшей и осыпавшейся, словно цвет герани:

Труженица-супруга к выходкам Владимира Дмитриевича привыкла, как привыкают среднеазиатские дехкане к норовистому ишаку, и в общении с ним придерживалась восточной мудрости, которая гласила, что «как осел ни петляет, перед старостью все равно на прямую дорогу выходит». Между тем Владимиру Дмитриевичу Маковецкому уже исполнилось шестьдесят лет, и местное издательство выпустило юбилейный двухтомник его избранных стихов, но до прямой дороги ему было идти и идти. Ишак Ольге Дмитриевне Маковецкой попался чересчур норовистый и упрямый.

Впрочем, это только казалось. На самом деле дорога оказалась не слишком долгой. Аккурат в ноябрьский праздник Маковецкий сидел в ресторане «Маяк» с очередной любительницей высокой поэзии и по этому поводу вел себя на редкость прилично и вежливо — брал молоденькую поэтессу за тонкую белую руку, наливал ей из графинчика водку и цитировал себя любимого и влюбленного:

И в этот самый совершенно неподходящий момент к токующему поэту подошел высокий, худой и полупрозрачный товарищ, который коротко и выразительно представился:

«Товарищ Кондратий!» Маковецкий непонимающе вскинулся побледнел и грянулся лицом в салат из свежих помидоров а пришел в себя уже в реанимационной палате областной клинической больницы. Анализы и кардиограмма были неутешительными, и Маковецкий понял, что может рассчитывать лишь на свое литературное бессмертие. Но книги книгами, а жизнью Маковецкий был в достаточной степени умудрен, понимал внутренне — не Гомер он, не Гете, даже не Слуцкий, в конце концов.

Больничные коридоры, выкрашенные тоскливой казенной краской, располагают к размышлениям о душе и небе. Тем более что вдоль этих коридоров ходят такие же бедолаги, уже внешним видом показывая, что вечная жизнь — удел богов, но не смертных. Вспоминался печальный анекдот, который раньше рассказывался со смехом, а теперь располагал к грустной философии. Больной спрашивает:

«Доктор, жить буду?» «Будете, — вежливо отвечает врач. — Но недолго».

Верить в это не хотелось, поэтому, когда в курилке Владимир Дмитриевич услышал о загадочных карначах, которые скупают для повторного использования души, ему страстно захотелось познакомиться с одним из таких повелителей человеческих сущностей, и он начал расспрашивать про карначей каждого встречного, надоедая и врачам, и больным. Долгое время ничего существенного узнать не удавалось, так, слухи, не больше того. Да и слухи все эти были, что говорится, из пятых рук, они больше походили на бредовые фантазии, которые только распаляли любопытство и больше ставили новых вопросов, чем давали ответов на уже существующие.

— Ты, мил человек, с какого дерева свалился? — поинтересовался сухонький древний старикан, лицом и фигурой похожий на высушенный опенок. — Ишь, реинкарнатора ему подавай! Нет, мил человек, по правилам карнач с тобой о покупке души и разговаривать не станет, а ежели кто назовет себя карначом да прицениваться начнет, сам понимай, откуда он! Карнач души оптом покупает, он знает, у кого души-то брать, а что до твоего покупателя, так на таких вот, как ты, душеприказчики есть, они этим делом занимаются.

Маковецкий осторожно тронул больничного старца за плечо. Уж больно хрупким он ему казался, прикоснись — один табачного цвета дымок по коридору поплывет.

— Да мне без разницы, папашка, — сказал он. — Ты мне скажи, где этого душеприказчика найти, а дальше я уж сам как-нибудь!

— Папашка, — беззубо усмехнулся собеседник. — Самому-то сколько стукнуло? Не шестнадцать случаем?

— Ну извини, — покаянно потупил голову Владимир Дмитриевич. — Не хотел тебя обидеть. Ты толком скажи, что за душеприказчики, где их найти?

Старец задумчиво пожевал синими губами.

— Кто они, от них и узнаешь. А где найти, подскажу. Пойдешь на Центральное кладбище, скажешь дьякону Михаилу, что, мол, Евлампий ему кланяется, он тебя с кем надо и сведет.

Интуитивно Владимир Дмитриевич Маковецкий понял, что расспрашивать старика больше не о чем, и удалился в свою палату. Жена принесла ему необходимые для творчества принадлежности, но Маковецкому не писалось. Может быть, питание в больнице было непривычным, может, больничные запахи угнетали, но строчки из-под пера выходили вялые и анемичные, как дистрофики из шестой палаты. Заигрывать с санитарками Владимир Дмитриевич не решался, левую сторону его лица немного перекосило, отчего Макоеикий постоянно улыбался саркастической и немного загадочной улыбкой, речь стала невнятной, и Владимир Дмитриевич немного шепелявил, а объясняться санитарочкам в любви с шепелявостью, плохой дикцией и дергающимся лицом было просто глупо.