Читать онлайн «Библиотекарь». Страница 35

Читальня восприняла мое неожиданное решение без восторженных комментариев, как нечто само собой разумеющееся, но я понял, что экзамен на должность библиотекаря с честью выдержан.

Тимофей Степанович сказал мимоходом:

– Я же говорил, Алексей, родство – великая вещь!

Книга всколыхнула совесть, но не безрассудство. Я осознавал, что боец никудышный. Специально для меня Оглоблин соорудил из обнаруженных в шкафу брусков белазного протектора прочный и удобный панцирь на манер старорусского калантаря – две половинки, скрепленные сверху гибким наплечником. К поясу цеплялся подол до колен из более легкой камазной покрышки. Надетый поверх выринской куртки, панцирь совсем не стеснял движений рук. Мотоциклетный шлем, укрепленный такими же шинными пластинами, надежно закрывал шею и уши. Также меня наскоро обучили нескольким простейшим, но действенным приемам с дядиным клевцом.

Многие часы я проводил у Маргариты Тихоновны. Она ставила свои любимые пластинки, и мы говорили под аккомпанемент советской эстрады семидесятых годов на отвлеченные, не громовские темы…

Благодаря Книге Памяти в один из тех тревожных вечеров я пережил звуковое откровение, очень укрепившее мой дух… В динамике протрубила фанфара, и барабаны рассыпали дробь эшафота. Над ними взмыл и затрепетал, словно знамя, высокий мальчишеский голос: «Остался дом за дымкою степною, не скоро я к нему вернусь обратно. Ты только будь, пожалуйста, со мною, товарищ Правда, товарищ Правда…»

В годы моего детства песня довольно часто звучала по радио. Не могу сказать, что раньше она производила на меня особое впечатление, я свыкся с ней и не замечал ни слов, ни музыки. Теперь же точно спали ватные заглушки и фильтры, открывая иные сверхчастотные диапазоны. Я услышал песню заново.

Звучал не просто мальчик, солист детского хора. Ребенок-скальд воспевал подвиг и смерть. Дискант нисколько не умалял жертвенной отваги юного голоса, наоборот, наполнял его незамутненным чистым звоном, и перед глазами вставали величественные картины Советской Валгаллы. Смерть одновременно была парадом на Красной площади и вечным боем у разъезда Дубосеково, бронзой, мрамором, огнем. На короткий миг я увидел или вспомнил свою воспетую будущую смерть. Она была прекрасна, потому что оказывалась бессмертием. Меня захлестнули благодарность и ликование.

Я не выдержал и поделился переживаниями с Маргаритой Тихоновной.

– Все правильно, – сказала она. – Вот есть намоленные иконы, а есть начитанные Книги, как наша. Почаще перечитывай, и страх навсегда потеряет власть над тобой…

Так к инфантильному арсеналу ложной памяти добавился звуковой эквивалент советской вечности, неоднократно меня выручавший в трудную минуту. Позже к звуку наросли изображения, напоминающие рваные кадры черно-белой хроники.

Словом, когда 6 июля вновь позвонил Латохин и назначил сбор, я был подготовлен к поединку с павликами. За день до выезда я передал Маргарите Тихоновне на хранение Книгу. Тогда собралась вся читальня. Был еще дополнительный повод – мы отмечали день рождения Марата Андреевича.

Казалось, только у меня одного в сердце торчал ржавый гвоздь тревоги. По ребятам ничего не было видно, словно и не предстоял бой. Я, в который раз, поразился простому мужеству широнинцев. Люди с железными нервами, они могли шутить, улыбаться, нахваливать Танины салаты и пирог Маргариты Тихоновны. Лишь застольная песня выдала их тайное волнение, когда все затянули про товарища, улетающего в далекий край.

Я изо всех сил постарался задернуть завтрашний день шторой, выпил стакан водки за здоровье Марата Андреевича и, как умел, пристроил свой голос к хору: «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».

Еще затемно мы впятером – Таня, Тимофей Степанович, Дежнев, Оглоблин и я – спустились к «рафу». В больших клетчатых сумках лежало снаряжение и оружие.

Путь в Колонтайск я благополучно проспал. С утра меня донимало похмелье, я кое-как пристроился в кресле, дорога и тряска убаюкали, и я забылся мертвой дремой.

В Колонтайске нас определили на постой к читателю Артему Веретенову. Он помогал нам в бою с гореловской читальней. Жил Веретенов в частном секторе, и его двухэтажный дом мог принять множество гостей. Нас поселили в бане, а мезонин, застекленную веранду и беседку уже заняли более многочисленные читатели воронежской и ставропольской читален. Во флигеле ютился отряд из Костромы.

Конечно, такое количество вооруженного народу рядом успокаивало, несмотря на известные бытовые неудобства. Но я понимал и другое: раз мобилизованы столь внушительные силы, значит, ожидается серьезная битва. В колонтайской читальне было двадцать семь человек. У Веретенова собралось три с лишним десятка бойцов, и по его словам, к Латохину еще продолжали стягиваться подкрепления. На квартире колонтайца Сахно жили люди из Пензы. У Латохина остановились вологодские читатели. Ожидался даже отряд Совета библиотек, общим числом не меньше двух дюжин.

Такое количество бойцов говорило о том, что павлики – не только опасный, но и многочисленный противник. За последнее время к удачливой библиотеке присоединились множественные недобитки, переписчики, долгие годы скрывавшиеся от войск Совета, мародерствующие банды, неудавшиеся воры и прочее отребье громовского мира. Предполагалось, под знаменами павликов собралось уже до сотни бойцов.

Самое неприятное, никто не мог сказать, сколько еще ждать появления павликов, день или неделю, и это вынужденное бездействие угнетало.

Города я не увидел, прогулки нам не рекомендовались, да мне и самому не особо хотелось выходить на улицу. Мы быстро перезнакомились с соседями. Когда Веретенов представил меня как библиотекаря Вязинцева, кто-то с удивлением воскликнул: «Так вы живы, а нам говорили, убили вас год назад!»

Коллеги оказались людьми славными. Общение с ними было интересным и полезным. Ведь раньше я и не задумывался о сложнейших механизмах конспирации, позволяющих читальням и библиотекам выживать в суровой реальности, полной крови, засад и покушений.

К примеру, читальня из Костромы в миру скрывалась под вывеской «Общество любителей японской культуры». Библиотекарь костромчан Иван Арнольдович Кислинг работал учителем русского языка и литературы и к Японии был совершенно равнодушен. Читальня размещалась в небольшом полуподвале, где для отвода глаз преподавалось отечественное самбо, выдаваемое за какой-то вид карате, и техника японского боя на мечах. Предусмотрительный Кислинг нарочно заломил астрономические цены, отшивающие всех любопытствующих. Маленькое бюро его было забито всяким околовосточным хламом, который выдавался за японский – на случай появления комиссии. «Общество» являлось организацией официальной, и если бы милиция вдруг и обнаружила в подсобке десятка два старых драгунских сабель, загримированных под катаны, то особых неприятностей у костромских любителей Японии не возникло бы.

Читальня воронежского библиотекаря Евгения Давидовича Цофина пряталась за ширмой религиозной организации, занимающейся кошерным забоем. Поэтому люди Цофина на законных основаниях не расставались с длинными тесаками, предназначенными для умерщвления скота. Надо сказать, в своей читальне Цофин был единственным евреем. Рыжий, носатый, с вечно недовольным и брезгливым выражением лица, он неизменно отвращал всякого посетителя из городской администрации. Чиновники благоразумно предпочитали с ним не связываться. Лишь однажды в читальню по ошибке сунулись незваные гости из еврейского центра, но воронежские читатели «соплеменников» ловко шуганули. Вскоре читальню навсегда оставили в покое и обходили как дурнопахнущее место, чего и добивались Цофин с товарищами. На бой они явились в продубленных, жестких словно доски, халатах и тюрбанах, заменяющих шлемы.

Ставропольские читатели в обычной жизни были казачьей станицей, конечно, номинальной, существующей только в документах. Бумажный этнический статус позволил библиотекарю Зарубину и читателям вооружиться холодным оружием. Зарубин был далек от исторической правды и ориентировался больше на стрельцов времен Ивана Грозного, так что читальня, кроме шашек, пик и нагаек, охотно использовала бердыши.

Настоящего казачества ставропольцы сторонились так же, как и читатели Цофина – евреев, что впрочем не мешало «японцу» Кислингу периодически дразнить Цофина, спрашивая, не подать ли тому крови христианского младенца, или же призывать «казака» Зарубина организовать воронежцам небольшой погром.

Жили мы неплохо. Латохин позаботился обо всем, даже о нашем питании. Еда была самая простая: суп из горохового концентрата, каша, картофель, хлеб, пирожки с мясом.

На второй день к нам коротко заскочил сам Латохин с бумагами. Под пристальным его взглядом я поставил в каком-то документе свою нервную подпись: «Вязь» с поросячьей закорючкой.