Читать онлайн «Николай Евгеньевич Буренин «ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ»». Страница 30

Получив деньги “с воли”, от родных, я выписал из тюремной лавки папиросы и брал их с собой на прогулку. Уголовный, поднимавшийся по лестнице впереди меня, скрещивал сзади руки и очень ловко принимал от меня папиросы, а с ними и записки товарищам. Эти записочки уголовники точно передавали по адресу.

Так я получил весть о том, что в тюремной камере, неподалеку от меня, находится наш товарищ, студент-медик Николай Петрович Сагредо (партийная кличка “Андрей Андреевич”) - мой бывший помощник по работе в Боевой технической группе. Мы условились встретиться, несмотря на все трудности, и во время одной из прогулок умудрились обменяться кратким рукопожатием. Как дорога была за каменными стенами тюрьмы эта встреча с товарищем по революционной работе, единомышленником!

Еще до ареста я знал, что наши товарищи - большевики - ив тюрьме старались как можно целесообразнее использовать время, не раскисали, не поддавались унынию и отчаянию. Я решил следовать их примеру.

Почему бы не заняться в одиночной камере усовершенствованием своей музыкальной техники? Правда, нет такой “детали”, как рояль или пианино. Не беда. Зато у меня есть казенная подушка, набитая соломой так крепко, что можно с тем же успехом класть под голову табуретку. Я нарисовал на бумаге фортепианную клавиатуру в четыре октавы, прикрепил бумагу к подушке, клал подушку себе на колени и брался за упражнения и гаммы терциями и секстами, то есть двойными нотами, что мне всегда трудно удавалось. Работал я систематически, строго выдерживая отведенное для упражнений время, и в короткий срок достиг большого успеха: стал совершенно отчетливо выстукивать две ноты как одну, причем в быстром движении.

Не раз я видел, как в “глазок”, находящийся в двери моей камеры, заглядывали надзиратели. Они решили, что я сошел с ума, но установив, что форма моего помешательства не опасна. предоставили мне полную возможность потихоньку сходить с ума и дальше.

Решил я заняться в тюрьме и шахматами. Играть одному, с самим собой, было слишком скучно. Решать шахматные задачи было не в моем характере. Мне, находившемуся в одиночной камере, хотелось общения с людьми.

Я нашел себе неожиданного помощника в шахматной игре в лице одного из надзирателей, совсем молодого безусого паренька. Он предложил мне быть посредником между мною и одним из заключенных - любителем шахматной игры, взялся передавать наши ходы, записанные на обрывках бумаги. Не знаю, кто был моим партнером, но, по-видимому, он очень остро реагировал на игру, и его волнение передавалось молодому надзирателю. Мы скоро объявили матч, хотя оба были явными любителями, не знакомыми с теорией.

Конечно, наша участь в тюрьме была бы не так страшна, если бы все наши “стражи” были такими, как молодой надзиратель, увлекавшийся шахматной игрой. Но были среди тюремщиков люди, находившие особую прелесть в том, чтобы издеваться над заключенными, особенно политическими.

Старшим надзирателем нашего этажа был Орлов, человек-зверь. До сих пор помню его отвратительную внешность. Какой-то Квазимодо, с плешивой головой, выпятившейся вперед и посаженной между плеч почти без шеи, с торчащими черными тараканьими усами. Через пенсне, криво сидящее на носу, смотрел он своими тусклыми серыми глазками.

Орлов был зачинщиком всяких издевательств. Он обыскивал заключенного, перебирая даже волосы на его голове, чтобы удостовериться, что в них ничего не запрятано. Когда мы возвращались с прогулки или со свидания с родными, Орлов стоял на центральной площадке нашего корпуса, ощупывая каждого своими жесткими глазками цепного тюремного пса. На центральную площадку выходили двери камер, где сидели приговоренные к смерти, закованные в кандалы. Двери были открыты, и мы видели людей, ожидавших своего близкого смертного часа.

Не похож был внешне на Орлова следователь - жандармский подполковник Тунцельман, выхоленный офицер, с тонко выведенным пробором, волосок к волоску, с расчесанными усами, с белыми холеными руками. Вызывая меня на допрос, он был всегда изысканно корректен. Приглашал сесть в кресло напротив, а сам, прежде чем приступить к допросу, произносил, разбирая бумаги:

- Тэкс-тэкс-тэкс…

Типичная лиса в овечьей шкуре… Мне было предъявлено обвинение в принадлежности к Российской социал-демократической рабочей партии, а также в хранении нелегальной литературы и оружия. Но я видел, что никакими серьезными уликами, подтверждающими мою революционную работу, следователь не располагает, разгадывал его козни и разрушал их, выводя Тунцельмана из равновесия.

Однажды следователь с торжествующим видом сообщил мне, что по одному из зашифрованных адресов, обнаруженных в изъятой у меня при аресте записной книжке, найдена корзина с оружием. В ответ на это сообщение Тунцельмана я рассмеялся, прямо глядя ему в глаза. Тогда следователь вынул из ящика своего стола маузер.

- Вам это знакомо? Я ответил:

- Маузер. Моей всегдашней мечтой было приобрести себе такое оружие.

Я догадывался, что это провокация, что никакой корзины с оружием по обнаруженным у меня адресам найти не могли, тем более, что я успел через сестру, приходившую ко мне на свидания, предупредить всех товарищей, чьи адреса были указаны в моей записной книжке.

Как ни пыжился Тунцельман, я видел, что серьезных материалов у него нет, и держался твердо, всё отрицал и не давал себя запугать.

Много десятков лет спустя, в 1959 году, товарищи прислали мне из Москвы копию моего полицейского дела, которое хранится в Московском историке-партийном архиве. Из этого дела явствует, что “Буренин Николай Евгеньев, потомственный почетный гражданин, состоял членом Центрального Комитета социал-демократов, входил в состав технической группы”. Царская охранка явно переоценила мое положение в партии. Членом Центрального Комитета я никогда не был, а вот в техническую группу действительно входил и старался как можно лучше делать свое скромное дело.

Читая это старое полицейское дело, я увидел и фамилию моего следователя - “отдельного корпуса жандармов подполковника Тунцельмана”. И спустя десятки лет встали в моей памяти и этот вежливый жандарм с иезуитской улыбкой, и старший надзиратель Орлов со своим звериным оскалом и злыми глазками цепного пса, и вся камарилья следователей, охранников, больших и малых тюремщиков… Отвратительные тени проклятого прошлого, которое навсегда кануло в вечность и никогда не возвратится… Не скрою, я испытываю чувство гордости, что и сам в меру своих, пусть и очень скромных, сил помогал разрушать этот проклятый строй.

Но вернусь к описанию дней, проведенных в тюрьме. Во время одной из прогулок я обратил внимание на шедшего впереди меня человека. Нас с ним разделяли уголовники. Значит, и он считался политическим заключенным. Вид у него был весьма неприглядный: сквозь дырки на его пиджаке и брюках просвечивало голое тело, из разорванных сапог торчали пятки и пальцы, волосы какими-то космами спускались на плечи, на одутловатое красное лицо был низко надвинут картуз. Он производил впечатление одичавшего существа, теряющего человеческий облик. Что же это за политический заключенный?

Вскоре мне удалось узнатьего историю. В то время в Петербурге участились грабежи. Участников нападений на казенные учреждения власти стали рассматривать как “политических преступников”. Так попал в “политические” и человек, судьба которого заинтересовала меня.

Он был ломовым извозчиком, недавно приехал в Петербург из глухой, захолустной деревни. Ехал как-то на Петербургской стороне мимо ломбарда. Оттуда выбежали люди с револьверами в руках, вскочили к нему в телегу, приставили к его лицу револьвер. Совершенно растерявшись, извозчик погнал лошадь во весь опор. В ту же ночь его арестовали как участника экспроприации в ломбарде.

Несколько месяцев продолжалось следствие по его делу. Надзиратели рассказывали мне, что в первые дни он целыми сутками ревел и стонал в отчаянии в своей камере, но потом затих и впал в какое-то отупение.

Родных и знакомых у извозчика в Петербурге не было. Передачи он ни от кого не получал. Арестантского платья ему, как “политическому”, не давали. Собственное его белье и платье буквально истлели на нем. С наступлением холодов он жестоко мерз в своей камере.

Целыми днями лежал извозчик на койке или метался, как зверь в клетке, от стены к стене. Нельзя было без содроганья смотреть, как он в своей истлевшей одежонке, почти босой, синий от холода, ходит во время прогулок по уже прикрытому снегом тюремному двору.

На очередном свидании я рассказал о нем сестре. Сестра передала в контору на его имя белье, одежду и пищу, подписавшись каким-то вымышленным именем. Получив передачу, этот одинокий человек, дошедший до полного отчаяния, глазам своим не верил.

Каким-то образом он узнал, что передачу ему устроил я. И вот однажды, когда я, возвращаясь с прогулки, проходил мимо его камеры, которая еще не была заперта, он бросился к моим ногам и стал целовать мои сапоги. Взволнованный, я вбежал в свою камеру. Мне было мучительно стыдно за этого человека, так унизившего себя, и в то же время я понимал, что он по-своему благодарил за то, что впервые кто-то позаботился о нем, проявил к нему доброе чувство.