Читать онлайн «Николай Евгеньевич Буренин «ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ»». Страница 21

На улице никого не было и решительно никто не видел, как мы подошли к клубу. Дверь открыл заспанный слуга-японец и немедленно по нашей просьбе разбудил писателя Лерои Скотта и его жену, живших в общежитии клуба. Сдав на руки миссис Скотт Марию Федоровну и Горького, Николай Заволжский и я вместе с мистером Скоттом вернулись в отель и, несмотря на то что Лерои Скотт ругал хозяйку на чем свет стоит, стучал кулаком по всем попадавшимся под руку предметам и, кажется, готов был и ее здорово отколотить, хозяйка нас осилила и настояла на своем: чтобы мы немедленно уехали и чтобы духу нашего не было в отеле.

Лерои Скотт грозил ей муками ада, но она была непреклонна, и все его пылкие угрозы от нее отскакивали, словно она была бронированная.

Дальнейшие события показали, что у нее была весьма крепкая позиция, а Лерои Скотт, как и все прочие наши защитники, оставшись в меньшинстве, что называется сдрейфил и только конфузливо оправдывался в своем бессилии перед распоясавшейся желтой прессой. Даже сам Марк Твен в ответ на наши телефонные звонки к нему вдруг занемог и скрылся из виду, а ведь только накануне он обнимал Горького и уверял его в своей необычайной к нему любви.

Кое-как приведя в порядок наши чемоданы, простясь с Лерои Скоттом, ушедшим домой, мы вызвали по телефону кеб и очутились вдвоем с Николаем Заволжским в три часа ночи в центре Нью-Йорка на панели перед закрытыми дверями отеля.

Полицейские издали поглядывали на нас, и я по старой привычке конспиратора обращать внимание на всё, что происходит вокруг, заметил, что недалеко остановился другой кэб, из него выскочил какой-то субъект, что-то записал в свою книжечку и опять уселся в экипаж.

Мне пришла в голову блестящая мысль: отвезти вещи на какой-нибудь самый дальний вокзал, сдатьих там на хранение и по дороге обдумать, что предпринять дальше.

Так мы и решили. Нагрузив кеб вещами так, что сами еле-еле уместились в нем, мы тронулись в путь. Взглянув в окошечко, я увидел, что подозрительный кеб едет на приличном расстоянии за нами, и, куда бы мы ни свернули, - он, как тень, следует по пятам. Подъехав к Пенсильванскому вокзалу, мы с трудом добились носильщика. Заволжский, говоривший по-английски, взялся устроить вещи, а я стал наблюдать за нашей “тенью”.

Субъект опять выскочил из кеба, опять что-то записал в книжечку. Тогда я решил от него отделаться. Когда Заволжский вышел, мы с быстротой молнии буквально провалились сквозь землю. Рядом был собвэй-метро. Мы пробежали сложными подземными ходами и вскочили в поезд “экспресс”. На первой же станции, убедившись, что мы “чисты”, что субъект нас потерял, мы вышли из собвэя и отправились в первый попавшийся отель. Было пять часов утра, но нас впустили и почему-то отвели огромный номер. Сначала нас это удивило, но когда на звонок вошел толстый слуга-китаец в своем национальном костюме, с длинной косой и чуть ли не в пояс мне поклонился, я понял, что меня приняли за какую-то важную персону, вероятно потому, что был я во фраке и лакированных ботинках.

Китайцу трудно было понять, что мы за люди: быть может, артисты, во всяком случае - люди не совсем обычные.

Когда китаец вышел, мы переглянулись с Заволжским, невольно расхохотались и только тогда поняливсю трагикомичность нашего положения.

Наутро, прочтя газеты, мы узнали, что Горький со своей “подругой” будто бы уехал в Пенсильванию. Значит, план удался - все следы заметены! Преследовавший нас субъект, очевидно, был репортер, которого мы ловко надули. Я стремился как можно скорее увидеть Марию Федоровну и постараться смягчить то, что на нее навалилось, - газеты были полны всякими нелепыми сообщениями, касавшимися личной жизни Горького, а на Марию Федоровну выливались ушаты грязи.

Мы застали их на положении арестованных. В доме писателей говорили шепотом, шторы на окнах, выходящих на улицу, были спущены, и Горькому не позволяли подходить к окнам. Сначала мы пытались скрыть от Марии Федоровны то, что о ней писалось в газетах, но она видела нас насквозь и, казалось, приготовилась к самому худшему.

Меня беспокоила мысль, что порученное нам дело лопнуло, - значит, надо уезжать или что-то предпринимать.

Снова явились эсеры, предлагая Горькому свою помощь при том условии, если он поделится с ними собранными деньгами, но Алексей Максимович категорически отказался иметь с ними какое-либо дело.

Горький получил ряд писем от рабочих-социалистов из разных штатов Америки, особенно из штата Мэн, с предложением приехать в их скромное жилище, но он решил во что бы то ни стало противостоять поднявшейся против него клеветнической буре, победить ее и не уезжать из Нью-Йорка.

В корреспонденции, полученной М. Ф. Андреевой, было письмо от некоей Престонии Мартин, сравнительно богатой американки, дочери известного в свое время нью-йоркского врача и жены английского школьного учителя.

Она писала: “Я не могу и не хочу позволить, чтобы целая страна обрушилась на одинокую, слабую молодую женщину, и поэтому предлагаю вам свое гостеприимство”.

Горький и Андреева попросили меня поехать к этой миссис Мартин и попытаться уговорить ее принять их в качестве платных гостей. Мне удалось это устроить, и приблизительно после недельного пребывания в общежитии молодых американских писателей М. Ф. Андреева и А. М. Горький переехали на виллу Мартин.

Так как желтая пресса не прекращала нападок на Горького и даже на супругов Мартин, приютивших его и Андрееву, Престония Мартин опубликовала в газетах следующую заметку:

“Я считаю, что нам оказана честь тем, что мы принимаем гг. Максима и Марию Горьких, и мы с удовольствием будем иметь их своими гостями до тех пор, пока им это нравится”.

Двери виллы Мартин наглухо закрылись для всевозможных репортеров и других непрошеных гостей.

Американская реакция пыталась заглушить гневный голос Горького. Но великий русский писатель-революционер смело вступил в борьбу против американских витте и пуришкевичей. Его пламенное слово звучало на рабочих митингах в Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии и других городах. Он обратился с телеграммой к Мейеру и Хейвуду - двум руководителям “Западной федерации рудокопов”, находящихся в Колдуэлской тюрьме. В этой телеграмме Горький писал: “Привет вам, братья-социалисты! Мужайтесь! День справедливости и освобождения угнетенных всего мира близок. Навсегда братски ваш”.

Слева направо: А. М. Горький, М. Ф. Андреева, Н. Е. Буренин.

Горького обливали грязью. Реакционная печать требовала выслать его из страны. Но дикие крики озлобления взбесившейся американской реакции, казалось, только прибавляли энергии Алексею Максимовичу. Он говорил, что ему не страшна выпитая в Америке доза яда, так как он слишком хорошо иммунизирован всевозможными ядами в царской России.

Травля М. Горького и М. Ф. Андреевой постепенно стала утихать. Сменив гнев на милость, газеты сообщили о дворянском происхождении Марии Федоровны, о том, что она “дама из общества”, выдающаяся актриса.

Большое впечатление произвела статья, опубликованная в рабочем журнале “Labor” (“Труд”). В этой статье разоблачалась позорная кампания против Горького.

Как я уже писал выше, необходимое пристанище, где бы Горький мог жить и работать, мы нашли у супругов Мартин. Вначале мы жили на их вилле. Затем Престония Мартин предложила нам поехать на лето к ним в имение, находившееся в горах Адирондакс, на границе с Канадой. В это имение от ближайшего города Элизабеттоун надо было ехать на лошадях верст двадцать пять.

Имение Мартин состояло из двух крупных участков. Один - в низине, окруженный со всех сторон горами, другой - на склонах горы Хоррикен, описанной Майн-Ридом. Первый участок носил название “Соммер брук” (по-русски - “Летний ручей”), второй-“Ариспонетт”.

Горький называл “Соммер брук” в шутку “Сорви брюки”; для американского уха это, по-видимому, звучало похоже на американское название, но нас, русских, смешило.

Первую половину лета мы прожили в “Соммер бруке” вместе с хозяевами, но затем к ним приехали их приятели из партии фабианцев, к которой принадлежала Престония Мартин, и мы перебрались в “Ариспонетт”.

В “Соммер бруке” мы помещались в отдельном домике. Каждый вечер собирались в гостиной, занимавшей больше половины дома, с огромным камином, в который входили буквально полусаженные бревна. На большой ступеньке возле камина были разбросаны подушки, на которых удобнобыло сидеть и смотреть на огонь.

Через огромное, сажени в полторы, окно на противоположной стороне комнаты видны были ночное небо с яркими звездами и темные силуэты гор, закрывающие горизонт. Во всю длину окна тянулся диван.

Большой концертный рояль казался маленьким в этой огромной комнате; играть приходилось при десяти свечах, вставленных в железные подсвечники-шандалы, превышающие рост человека. Потолка в комнате не было, свет от камина и свечей терялся в вышине, слабо освещая стропила, поддерживающие крышу, и не доходил до стен. Где-то в темном углу жутко поблескивали глаза большой рогатой головы буйвола, висевшей на одной из стен.