Читать онлайн «Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках». Страница 19

Чтобы понять фон, на котором разворачивалась его научная одиссея, потребуется еще один экскурс в историческую антропологию сообщества советских медиевистов.

Их профессиональная этика была замешана на обостренном чувстве служения и даже подвига, благо трудностей, подлежащих преодолению, всем хватало в избытке. Медиевистам было свойственно тайное высокомерие по отношению к коллегам, более зависимым в своих выводах от политической конъюнктуры. В этой корпорации ценился профессионализм, здесь не терпели халтурщиков и бытовал особый «гамбургский счет». Это была очень требовательная среда, причем планка требований поднималась с течением времени все выше98. Требовательность в сочетании с государственной издательской политикой приводила к тому, что советские медиевисты публиковали удивительно мало монографий. У академика Косминского опубликованы были лишь две книги99; у Грацианского – лишь одна100; а у академика Сказкина – патриарха нашей корпорации – монографий, посвященных истории Средневековья, не было вовсе101. Очень часто лишь после того, как медиевист уходил из жизни, его ученики и коллеги, собрав разрозненные труды, издавали их посмертно. В этом был даже некий особый смысл потлача: работая до изнеможения над коллективными трудами, разделами в учебниках, статьями в сборниках, всего себя отдать ученикам и корпорации, ожидая от них ответного дара на алтарь своей профессиональной славы. Во всяком случае, собственная монография была наивысшей ценностью, над ней дрожали как над любимым ребенком. В среде, где свои книги были редкостью, да и возможности публикации статей были весьма ограниченны, главную роль играла устная коммуникация: доклады на кафедре, выступления на конференциях, но особую важность имело общение учителя и ученика. Медиевисты почитали своих учителей и дорожили возможностью иметь учеников.

В среде медиевистов процветал особый культ источника. Чем больше в работе было источников и чем меньше «теории» – тем лучше, подобная убежденность усиливалась с течением времени102. Аллергия на официозное теоретизирование приводила к отторжению вообще всякой философии. Историки в доверительных беседах любили повторять фразу знатока русского Средневековья Б.А. Романова: «Заниматься методологией – это все равно что доить козла».

Экзистенциальная драма советских медиевистов состояла в том, что, как правило, они не имели возможности посетить изучаемую страну для работы в архивах. Тем самым медиевисты оказывались ущемленными в самом важном аспекте своего творчества. В отправлении «культа источника» они были зависимы от того, как источники издавались буржуазными историками. Но если источник и был опубликован, судьба историка определялась еще и превратностями комплектования советских библиотек103.

На этот вызов корпорация находила достойный ответ – развивая в историке необычайную находчивость и стремление находить в давно известных текстах новые смыслы, выжимать из источника все возможное. Е.А. Косминский, например, любил статистические подсчеты, и эту любовь унаследовали многие его ученики. А.Я. Гуревич, не очень жаловавший эту методику, тем не менее не мог не вспомнить М.А. Барга, который, живя в бараке, где с потолка капала вода, «всю комнату застелил своими таблицами и ползал по полу, чтобы разыскать какие-то данные»104. Происходила некая поэтизация затраченных усилий, где «мерилом работы считают усталость»…

Гораздо менее приятной чертой советских медиевистов был страх. «Поколение учителей» успели так напугать еще в тридцатых годах, что боялись они всю оставшуюся жизнь105, завещав этот страх ученикам. Страх советского историка за свою судьбу был не беспочвенен даже в самые «вегетарианские» эпохи, но страх медиевистов усугублялся еще и особенностями их этики. Они боялись не только за себя, но за учеников, за судьбу своих книг, за престиж корпорации в целом106. Любому неприятно лишиться работы, но если ты уверен, что твой труд есть служение, то тогда ты боишься потерять уже не только зарплату, но еще и Beruf, а это невыносимо. Поэтому корпоративная этика изобретала причудливые фигуры компромиссов и самые разные способы мотивации своей уступчивости, рассказывать о которых можно долго и красочно. Но смысла в этом сейчас нет. Дело в том, что А.Я. Гуревич ими не пользовался. И уже тем самым постоянно нарушал корпоративные конвенции.

Своими непосредственными учителями А.Я. Гуревич считал А.И. Неусыхина и Е.А. Косминского. При полярной разнице характеров и методов работы их объединяло одно – они были центральными фигурами, символами фракции медиевистов первого поколения, отстаивающей тот путь «творческого овладения марксистской методологией», где главным были не директивы вождя, а голос источника.

А.И. Неусыхин был не просто блестящим педагогом. Он был фанатиком работы с учениками и как никто другой умел привить вкус к препарированию сложнейших источников. С удивительной кропотливостью он работал с раннесредневековыми памятниками, создавая теорию генезиса феодализма. На основе «варварских правд» и сборников прекарных грамот ему удалось нарисовать эпопею судеб раннесредневекового европейского крестьянства: разложение общины рождало частную собственность на землю, которая затем неминуемо переходила в руки сильных мира сего, и вчерашние общинники становились зависимыми крестьянами107. Это была поновленная либеральная теория XIX века (но связываемая с именем Ф. Энгельса). В Германии это учение было разгромлено сторонниками «критического метода» в истории еще в начале XX в., поэтому для защиты своей концепции А.И. Неусыхину и его школе приходилось вести серьезные историографические баталии. Таким образом, его ученики учились не только скрупулезному анализу источников, но еще и преодолению, как он говорил, «историографической безграмотности», а также умению вести компаративные исследования, коль скоро для поддержания стройной теории требовались материалы из разных регионов и разных эпох.

В семинаре Е.А. Косминского, ироничного человека, всегда державшего определенную дистанцию с окружающими, изучали «Книгу Страшного суда» и более поздние сериальные источники по аграрной истории Англии. Косминский считал себя научным наследником не только П.Г. Виноградова, создавшего манориальную теорию, согласно которой манор является основной «клеткой» феодального общества, но еще и Ф. Мэтланда, знатока английского права, сторонника критического метода, учившего с осторожностью относиться к любым обобщениям, не забывать о том, что реальность гораздо богаче абстрактных теорий.

Оба учителя хорошо дополняли друг друга. От одного Гуревич взял технику анализа источника, работоспособность, приверженность к компаративизму. От другого – эрудицию, иронию, умение делать обобщения и мыслить проблемами (позже он обнаружит этот девиз у Марка Блока), но также – готовность поставить под сомнение любую эволюционную схему.

Было еще нечто, чем Арон Яковлевич обладал и независимо от учителей, – удивительная сила духа и талантливость во всем.

В «Истории историка» можно найти описание событий конца 1940 – начала 1950-х годов: кликушества обличений и покаянных речей, образцов достойного поведения и малодушия, нахрапистого наступления «молодой поросли», оттиравшей «учителей» на задний план. Все это на фоне личной истории – невозможности устроиться после окончания аспирантуры, работы в Калининском пединституте, ярких зарисовок с натуры. Но научная составляющая его первого, «англосаксонского» периода, мне кажется, незаслуженно обойдена вниманием.

Как ученик Косминского он собирался изучать предысторию английского феодализма, английского манора. Как ученик Неусыхина он стремился подкрепить это памятниками английского права, отыскать в нем сведения о структуре семьи, эволюции общины, об аллоде и частной собственности на землю. Исследование получилось интересным и качественным. Но ни превращения надела «свободного общинника» (кэрла) в аллод, ни закрепощения крестьян как следствия распада общины обнаружить никак не удавалось. Источники охотно говорили о королевских пожалованиях, но молчали о расслоении общины. Следовало либо сдвигать феодализацию Англии к нормандскому завоеванию, либо искать иные пути становления феодализма – через королевские пожалования и раздачи земель в кормление. Это вполне походило на «феодализм», но уже значительно отличалось от схемы А.И. Неусыхина.

Первые трения возникли при обсуждении предварительного варианта диссертации в секторе Средних веков Института истории АН СССР, где совсем молодой Гуревич заявил: «На том стою и не могу иначе!»108 В публикациях свои выводы ему удалось подкрепить вполне уместными ссылками на Сталина, говорившего о возможностях надстройки активно воздействовать на базис. Но своего научного руководителя, Косминского, Арон Яковлевич в частной беседе сумел убедить более важным для академика авторитетом Ф. Мэтланда.