Читать онлайн «Родословная большевизма». Страница 23

Замечу от себя, если к сожженным на кострах, замученным, замурованным прибавить убитых во время всех Варфоломеевских ночей, всех драгонад и религиозных войн, число жертв раздутой инквизицией фанатической нетерпимости окажется не таким уж незначительным. В одной только Германии в тридцатилетнюю войну погибла половина населения. Чудовищная эта война принесла миллионам людей ужасные страдания, надругательства и смерть и воспитала поколения беспощадных убийц, грабителей и насильников. Она привела не только к хозяйственной разрухе, но и к глубоким повреждениям в национальном сознании немецкого народа. Американский историк, немец по происхождению, Петер Вирек считает, что национал-социализм вырос не только из обиды на несправедливость Версальского мира, но еще в большей мере из старой обиды на еще более несправедливый и унизительный для Германии Вестфальский мир 1648 года. Чтобы смыть эту обиду, Гитлер будто бы собирался в случае полной своей победы подписать всеобщий мир в Мюнстере.

Мне приходилось уже писать о поразительном сходстве большевистского ревтрибунала с якобинским.

А якобинский был упрощенным подобием инквизиционного и преследовал подозреваемых в политической ереси с таким же свирепством, как инквизиция подозреваемых в религиозной ереси. Не провиденциально ли, что якобинский клуб обосновался в Париже в бывшем доминиканском монастыре на улице Святого Якова? Тут шли непрерывные драматические представления: обличительные речи, самокритика, чистки. Как правило, последнее действие совершалось на площади, на помосте с гильотиной, «… то разве года два держалась на плечах большая голова».

Камилл Демулен в порыве революционного восторга называл якобинские клубы инквизиционными трибуналами народа. Он не предвидел, что он сам и его жена падут жертвами этой так восхищавшей его народной инквизиции. Так же, как до них инквизиторы, а после них большевики, якобинцы объявили доносительство долгом и добродетелью. Для предания Революционному трибуналу было достаточно любого доноса. Только якобинцы еще упростили и без того упрощенное инквизиционное судопроизводство. В инквизиционном трибунале дело могло тянуться очень долго, в Революционном не более трех дней. Считалось, это достаточный срок, чтобы «просветить» совесть судей.

В. Чернявский в статье «Предсказание Казота» приводит любопытные слова Анатоля Франса о герое своей повести «Боги жаждут» Гамелене: «Я взял инквизитора, переодел его и переместил в другую эпоху — получил Гамелена. Когда я совершил такую подмену, я был поражен почти полным совпадением характеров».

Большевики — те же якобинцы, якобинцы — те же инквизиторы. Тут прямая родословная линия: большевистский террор — ублюдок Святой Гильотины, которая сама была ублюдком Святой Инквизиции. Не следует поэтому удивляться необыкновенному сходству созданного по якобинскому образцу большевистского ревтрибунала с инквизиционным.

В глазах инквизиторов инквизиция была «самым благородным, самым великим, самым благочестивым» предприятием. Она основана на «Божьем праве» и должна распространяться по всей земле. Так в глазах коммунистов — коммунистическая власть, основанная на единственно истинном учении, — самое благородное, самое великое предприятие и должна распространиться по всей земле.

Тема сродства власти коммунистов и власти инквизиторов не раз привлекала писателей восточной Европы.

Михаил Геллер напомнил недавно, что Илья Эренбург в «Необычайных похождениях Хулио Хуренито» посвятил целую главу «кремлевскому коммунисту», назвав ее «Великий инквизитор вне легенды». Геллер пишет: «У Эренбурга Ленин — фанатик, верящий, что он ведет людей к счастью, убежденный, что если люди не хотят идти к счастью добровольно, надо их заставить быть счастливыми».

В Польше появилось немало произведений, навеянных «Великим инквизитором» Достоевского. Одно из них — повесть Анджиевского. Когда в Польше в октябре 1956 года наступила оттепель, польский писатель Ежи Анджиевский, которого позднее, хотя у него нет еврейской крови, объявят сионистом, пишет повесть «Тьма покрывает землю». В этой повести он рассказывает о стране, где все должны подчиняться «генеральной линии», всякая попытка думать по-своему осуждена, и жителей заставляют признаваться в преступлениях, которых они не совершали, и доносить на своих лучших друзей. В стране этой всё — как в Польше под властью коммунистов. Но, для отвода глаз и чтобы подчеркнуть разительное сходство, Анджиевский пишет, что действие происходит в Испании, во время инквизиции.

Великий инквизитор Торквемада поучает молодого монаха Диего: «Людей нужно спасать насильно, против их воли. Нам придется еще долго их опекать, истребляя в их сознании всякий соблазн, все. что мешает пришествию Царствия Божьего».

Когда же Диего говорит о страданиях людей, Торквемада его заверяет: «Мы покончим со всеми противоречиями и тем самым со всеми страданиями».

У Диего доброе сердце, ему жалко людей. Он спрашивает: «Когда?»

Торквемада: «Только тогда, когда всё человечество примет великую Истину и все люди будут думать и верить одинаково… Если тебе дорога Истина, ты не можешь любить и жалеть тех, кто ей противится. Когда идет борьба за торжество Истины, нет никого, кто стоял бы выше подозрений. В каждом может таиться семя зла. Прежде чем думать о милосердии и любви, нужно искоренить зло».

Слова эти одинаково верно выражают идеологию и святой инквизиции, и коммунистов. Только вместо Царствия Божьего у коммунистов обещанный Марксом прыжок в царство свободы. А так все одинаковое: та же структура мыслей и чувств, и средства те же. Неудивительно, что революционные трибуналы оказались во всем похожими на инквизиционные. Они то же самое, только, при всей чудовищности инквизиционных, коммунистические по сравнению с ними выходят по всем статьям еще более чудовищными.

Сопоставим «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына с дополненным в XVI веке Франциском Пенья «Руководством для инквизиторов», которое я уже не раз упоминал.

Солженицын: «Как средневековые заплечные мастера, наши следователи, прокуроры и судьи согласились видеть главное доказательство виновности в признании ее подследственными». Солженицын считает, что именно это привело к применению пыток. «Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало — значит неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание».

До Солженицына из русских писателей только Пушкин говорил об этом с таким же верным и глубоким пониманием. Вспомним «Капитанскую Дочку»: «Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался без всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо для его полного обличения, — мысль не только не основательная, но даже совершенно противная здравому смыслу: ибо если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невиновности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности».

Но у инквизиторов всех времен другие понятия о здравом смысле, чем у Пушкина и Солженицына. Инквизиционный трибунал как раз ставил себе целью во что бы то ни стало добиться признания обвиняемого.

Франциско Пенья: «Перед тем, как приступить к пытке, вспомните, что цель ее не столько установить какое-либо обстоятельство, сколько принудить подозреваемого признаться в вине, в которой он не признается. В других судах признание не считается достаточным доказательством преступления… но перед инквизиционным трибуналом признания обвиняемого достаточно, чтобы его осудить. Преступление ереси рождается в разумении и кроется в душе, отсюда очевидно следует, что ничто не докажет его несомненнее, чем признание самого обвиняемого».

Вот почему, если подозреваемый в ереси упорствовал в отрицании своей вины, инквизиторы имели право подвергнуть его предварительному заключению, назначив такую степень воздействия, какую найдут наиболее соответственной обстоятельствам: заковать его в кандалы, морить голодом, лишать сна. Считалось, эти меры, если применять их с толком, помогали, как тогда говорили, «раскрыть сознание», то есть обвиняемый, как говорят теперь, «раскалывался». Но если он продолжал упорствовать, тогда применяли пытки. Однако, пытать не разрешалось более 15-ти дней, и пытки не должны были вести к членовредительству и быть опасными для жизни. Некоторые инквизиторы были вообще против пыток, потому что слабые признавались под пыткой в чем угодно, а наиболее стойкие выдерживали и не признавались. Их нужно было тогда отпускать. Виды пыток были ограничены, всего пять.

Но Пенья пишет: «Однако, было немало судей, которые изобретали очень многочисленные виды пытки. Марсиль говорит о четырнадцати родах пыток и заявляет, что изобрел еще больше, чем заслужил похвалы Павла Грийана. Что же касается меня, если вы хотите знать мое мнение, то я скажу вам, такая эрудиция, мне кажется, более подобает работе палачей, чем юристов и богословов, как мы. С этой оговоркой я, однако, хвалю обычай пытать обвиняемых, особенно в наши дни, когда нечестивые держат себя бесстыднее, чем когда-либо».