Читать онлайн «Элементы #9. Постмодерн». Страница 1

Очень динамично меняется историческая ситуация, в которой мы пребываем. За несколько лет протекают целые эпохи, что влечет убыстренный ритм смысловых трансформаций. Это касается философии, идеологии, политологии, истории религий. Складывается парадоксальная ситуация — чем более фундаментальны сдвиги, разрывы и мутации, тем безразличнее к ним общественная рефлексия. Падают могущественные империи и идеологии, закрываются социальные циклы и эры политической истории, но у интеллектуалов это вызывает не энтузиазм, но зевоту. Историческая и философская рефлексия относительно современности, ее аксиом и ее процессов смехотворна. Ничтожность — общий знаменатель мысли в нашу эпоху. Многие запреты, ингибиции пали, темные пятна прояснились, исчезнувшие элементы нашлись, но не осталось того зрителя, того свидетеля, который мог бы сделать из всей этой обнажившейся роскоши, из отчетливо проступившего сквозь наносы второстепенного скелета логики Истории, адекватный и могущественный вывод.

Самая интересная, заключительная часть драмы, развязка проходит перед пустым залом.

А тем временем… Из исторической плюральности идей и народов, теорий и религий, геополитических блоков и технических решений на наших глазах формируется нечто новое, еще не бывалое. Единый мир, One World, единое человечество, единый социум, единая логика истории.

Есть два доминирующих отношения к такой реальности — умеренный оптимизм и безразличие. В этом и заключается весь кошмар. Умеренным оптимизмом и безразличием встречает тот, кто был (или считался) субъектом истории, свой собственный конец. Механика и динамика обоих подходов, их рекомбинации и суперпозиции составляют прозрачные лабиринты современной рефлексии, лишенной активности, изобилия дополнительных измерений, драматизма.

Такое впечатление, что все стороны, все полюса исторического процесса, мирового конфликта, признали свое поражение. Всеобщность поражения, разочарования, «ресигнации» задает тон тусклой эсхатологической мелодии бесконечного конца человечества.

Хиатус, кома, бледная призрачность ярких искусственных сумерек… Нет жизни, но нет и смерти. One World — парадигма предсмертного обморока, претендующего на то, что он будет длиться вечно. Победа над страхом смерти достигнута предельным истощением жизни. Существование несуществования. Общеобязательные успокоительные дозы, распределенные равномерно и радушно. Лишь несколько буйных требуют более жесткого обхождения.

Призрачная возможность (почти невозможность) третьего отношения к Концу Истории, становящемуся "бесконечным фактом".

Непослушные больные, одержимые преступными перверсиями в тиши планетарного санатория.

Несколько буйных и их соображения относительно последних времен. Вряд ли это представляет широкий общественный интерес. Люди, сохранившие печати солнечного света в подземной империи мрака. Заключенные общества контроля, в котором темницей становится вся реальность. Тюрьма без стен Сартра. Она, наконец, достроена и сдана в эксплуатацию.

Но…

Мы все же ставим свой диагноз актуальности. Выносим ей свой приговор. Выдвигаем новую стратегию.

Вряд ли отныне можно всерьез рассчитывать на сопротивление Системе извне. Если такой шанс представится, мы, безусловно, схватимся за него. И даже в том случае, если поражение будет очевидным, за счастье почтем безнадежно и отчаянно сделать фатальный выстрел. Восстание несет цель в самом себе. Но даст ли Система нам еще минимальное пространство для Восстания? Может не дать, подменить пробуждение виртуальной экранной инсценировкой. Система сейчас настолько отлажена, что не довольствуется более внедрением провокаторов в нонконформные среды. Она научилась сама создавать «революционные» квазисубъекты, тени нонконформизма, ложные полюса.

Концептуальная сумма общей теории "восстания извне", предельно актуализированная и соотнесенная с новейшими условиями, выражена в теории национал-большевизма. К этому сводится суть нашей предшествующей стратегии. Все это остается верным и надежным и сейчас. Нет никаких новых обстоятельств, которые поколебали бы нашу уверенность в истинности и идеологической законченности вычлененной нами парадигмы. Но об этом самое основное уже сказано. Теперь обратимся к той реальности, в которой внешнее действие, противостояние лицом к лицу — даже в виде позиции партизана Шмитта — более не осуществимо. В таком случае мы нуждаемся в новой стратегии и новой онтологии, новой историософии субъекта Революции.

Национал-большевизм стоит перед перспективой последнего превращения, финальной метаморфозы. Смысл ее сводится к решению проблемы — как нанести удар по врагу в той ситуации, не когда он побеждает, но когда он победил? И кто нанесет этот удар, если никого больше нет — ни с нашей, ни с их стороны?

Отвергаябезразличие, не испытывая ни малейшего оптимизма относительно той реальности, в которой мы оказались, ничего не забыв и ничего не упуская из виду, мы выносим приговор современному миру, и с полной ответственностью утверждаем, что он вот-вот рассыплется. Этот процесс лишь кажется бесконечным. Он пройдет мгновенно. Настоящий черный свинцовый конец у ворот.

Проблематично, сможем ли мы приблизить этот конец, помочь ему. Здесь уверенности нет.

Но он наступит и так. И вся свора банкиров, менеджеров, шоу-бизнесменов, кутюрье, дипломатов, журналистов, аналитиков, программистов и киноактеров будет во мгновение ока сметена с лица земли. Как жесткий, одноразовый, драстический, безотзывный финал. Финал Единого Мира.

Система научилась ловко и предельно эффективно подменять альтернативного ей субъекта. Наводить голограммы псевдореволюций. Извергать из себя, а потом скудно питать немощных оппозиционеров. Все это лишь продлевает ее первертное агонизирующее развлечение.

Новая стратегия — тотальное отрицание. Геральдическая весть оконечном конце.

Что-что, а это наверняка. Без сомнений. Истинно. Не подлежит пересмотру. Мастер иллюзий, дурных сновидений, каббалистический Харак-ракаэль истончился в штамповке сбивающих с толку химер. Но все это конечно. Учтено, измерено, вычислено и подсчитано.

Конец времен конечен. Камень, сорвавшийся с горы без помощи рук человеческих, положит предел ублюдочному колоссу их истории.

Наша история — в ином. Она не имеет ни начала и ни конца. И от ее имени мы свидетельствуем последним свидетельством — вам не уйти от расплаты.

Свинцовые, налитые серой кровью облака. Точила гнева Господня — материальные инструменты, их надо понимать буквально, с телесной физической наглядностью. Каменными жерновами будет измолот благоухающий чумой шмат Единого Мира, мира постмодерна.

И ни один мускул не дрогнет на лице заинтересованного созерцателя. Вы сами избрали себе такую участь.

Вы голосовали. Вы проиграли. Отныне пеняйте на себя. Вы не заслуживаете даже врагов, т. е. нас.

Еще одной моделью интерпретации истории являются разнообразные этнические теории, которые рассматривают в качестве основных субъектов истории народы, иногда расы, иногда какой-то один народ, противопоставленный всем остальным. В этой сфере существует неисчислимое многообразие версий. Одним из самых ярких теоретиков этнического подхода был немецкий деятель просвещения Гердер, идеи которого были развиты немецкими романтиками, отчасти позаимствованы Гегелем, и наконец, взяты на вооружение представителями немецкой «Консервативной Революции», особенно выдающимся мыслителем, юристом и философом Карлом Шмиттом. Расовый подход был в общих чертах изложен в трудах графа Гобино, а затем подхвачен немецкими национал-социали стами. Идеи же рассмотрения истории через призму одного этноса ярче всего представлены в иудаистических, сионистских кругах, на основе специфики еврейской религии. Кроме того, в период подъема национальных чувств в любом народе всегда можно встретить тенденции, близкие к идее национальной исключительности, но разница в том, что практически нигде эти теории не получают столь выраженного религиозного содержания, не являются столь устойчивыми и развитыми, не имеют такой длительной исторической традиции, как у евреев.

Существует несколько необычных, но крайне убедитель ных этнических теорий, не попадающих ни в одну из вышеперечисленных категорий. Такова, к примеру, «теория пассионарности и этногенеза» гениального русского ученого Льва Гумилева. Она также рассматривает всемирную историю как результат взаимодействия этносов, понятых как органичные живые существа, проходящие различные периоды жизни — от младенчества до старости и умирания. Несмотря на то, что эта теория в высшей степени интересна и открывает многие загадочные закономерности цивилизации, она не обладает той степенью телеологического редукционизма, который нас интересует. Воззрения Гумилева не претендуют на последнее обобщение. Более того, эсхатологические взгляды (откровенные или замаскированные) Гумилев был склонен рассматривать как выражение «упаднической» стадии развития этноса, как химеры, возникающие в среде разлагающихся, утративших пассионарность, приближающих ся к порогу смерти культур и народов. Соответственно, для него сама постановка вопроса относительно интерпретации «конца истории», — являлась бы ничем иным как выражением глубокого декаданса. По этой причине придется оставить Гумилева в стороне. На примере Гумилева можно выделить первый критерий, на основании которого следует разделить все теории этноса как субъекта истории на две части. — Одни теории имеют телеологическое, эсхатологическое измерение, а другие нет. Что мы имеем в виду?