Читать онлайн «Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии». Страница 48

Возражения Харниша, сделанные спустя всего несколько месяцев после падения нацистского режима – при котором правильное, индивидуальное захоронение было возведено в расовую привилегию, – могут служить исходной точкой для размышления о том, как некоторые берлинцы вспоминали теперь о нацизме. Магистрат предложил демонтировать экстренное кладбище при самаритянской церкви, чтобы реализовать план строительства так называемого «нового Берлина»; таким образом власти надеялись наглухо закупорить подпорченное и тревожное прошлое, чтобы оно не загрязняло настоящего. Но для многих берлинцев этот план означал принесение в жертву их воспоминаний о военном опыте, воспоминаний, неразрывно связанных с идентичностью в настоящем. Они не могли возразить, когда союзники распорядились демонтировать нацистскую мемориальную культуру, или соскабливать с фасадов зданий свастику, или крушить нацистскую скульптуру. Они также не могли возразить, когда мемориалы в честь их погибших героев стремительно заменяли на мемориалы, прославляющие оккупационные армии, особенно советскую. Но они могли возражать и возражали против попыток убрать могилы, которые были эквивалентны личным мемориалам или как-то были связаны с недавним прошлым и индивидуальными воспоминаниями о военном опыте, – тем более когда в этом виделось стирание идентичностей, столь тщательно оберегавшихся в условиях краха не только города, но и истории.

Харниш надеялся, что кладбище может быть, как он выразился, «небольшим местом покоя, удаленным от толкотни и шума улицы, успокоительным местом для понесших утрату, расположенным вдали от любопытных глаз публики»599. Это значит, что самаритянское кладбище должно было быть некоторым образом отграничено от мира, занятого своими делами, отделено от создания «нового Берлина». Более того, на этом кладбище понесшие утрату могли задуматься об умерших, вспомнить о них и о прошлом в атмосфере, не затронутой бесконечными хлопотами по восстановлению города, что незаметно побуждало отставить эти эмоции в сторону. Споры об эксгумации экстренных захоронений в послевоенном Берлине, которые позже только усилятся, – выражали амбивалентность, скрытую в реконструировании не просто города, но и Германии. С одной стороны, в послевоенные годы берлинцев подталкивали к «будущему» – к присоединению к свободному миру или строительству социализма; с другой – многие желали поддерживать свою связь с умершими или, как это могло выглядеть со стороны, задержаться в прошлом, что бы оно для них ни значило.

Конечно, можно сказать, что первостепенным для Харниша было чувство долга перед погибшими как министра, однако ни в одном из своих писем в магистрат он не упомянул об этом. Скорее, его преданность коренилась в желании защитить личные и коллективные идентичности умерших (а также и свою собственную) от «постороннего» магистрата, готового стереть всякое осязаемое свидетельство опыта войны – который теперь, в условиях разгрома и оккупации, служил новым источником коллективной идентичности. В письме, датированном августом 1946 г., Харниш, называя церковный двор «моим кладбищем для павших»600, писал о своих планах: окружить участок с могилами стеной, засадить его виноградной лозой и установить небольшой фонтан. Возможно даже, он хотел сделать присутствие кладбища в церковном дворе вместе с его окружением еще более постоянным. В письме озабоченному родственнику одного из тех, кто был похоронен на этом кладбище, и в ответе на настойчивые притязания города, Харниш утверждал:

Когда я делал кладбище, мною двигало лишь одно желание – чтобы моя работа поддержала родственников; если моя работа помогла им, то я достиг своей цели. Никакая власть не способна убедить меня, что этот прелестный участок вносит разлад в городской ландшафт. А если проблема действительно в этом, то я считаю, что руины Берлина вносят разлад еще больший. Когда их уберут, лет через 25, тогда могут убрать и кладбище, если все еще будут считать, что оно портит ландшафт601.

Хотя мы склонны представлять себе восстановление Берлина как процесс возвращения к нормальному, явно саркастичное замечание Харниша о «25 годах» указывает: существовал эмпирический порог между обломками и обновлением, период, когда берлинцы жили среди руин Берлина, как до этого они жили в нетронутом городе. Руины и могилы умерших составили топографию города, стали частью нового, послевоенного ви´дения602. Хотя нам руины кажутся промежуточной стадией на пути к чему-то другому, для берлинцев в первые послевоенные годы «что-то другое» еще было непредставимо. Более того, посреди всех этих «вносящих разлад» руин лежало кладбище Харниша – символ правильного обращения с умершими, сохраняющегося несмотря ни на что, утверждение немецкой идентичности и даже гордости, «прелестный участок». Даже выиграв предварительные споры о сохранении кладбища603, Харниш годами воевал с городом от лица семей похороненных там. Его преданность самаритянским могилам была столь велика, что через несколько лет, в 1950 г., он просил магистрат позволить ему и его жене быть погребенными там604.

В атмосфере, побуждавшей жителей города оставить прошлое и продолжать восстановление в разных его видах (моральном, материальном, идеологическом), трудно было различить частные и публичные, личные и политические связи с могилами умерших. Несомненно, Харниш был не одинок в своей энергичной защите могил и заботе о них. В конце 1946 г. Deutsche Dienststelle сообщал Протестантскому союзу берлинских синодов: «растет число устных и письменных обращений от общественности, [спрашивающей,] когда что-то будет сделано для восстановления и облагораживания могил немецких жертв войны [Kriegsopfer]»605. В это же время власти сообщали об осквернении советских могил606. Но сводить желание чтить погибших немцев и находиться среди их могил к протесту против оккупации значило бы упрощать эмоционально сложный вопрос. Как «Telegraf», газета, связанная с СПГ, сообщала в Поминальное воскресенье 1946 г., «люди не забывают умерших близких. Любовь, понимание, привязанность и почтение, в жизни часто не выраженные и едва заметные, дают о себе знать» на кладбище, куда берлинцы «совершают паломничество. Никогда еще не ухаживали за могилами так тщательно, как теперь»607. Тот же автор говорит, что связь берлинцев с умершими сделалась сильнее и что кладбище стало местом, где они могут выражать эмоции, которые в других случаях, как они считали, следует держать в себе. Как смычки с прошлым, как якоря для идентичностей индивидов, пропавших в войну, – и тех, чьи судьба были известна, и тех, чья нет, – могилы 1945 г. несли в послевоенном Берлине много функций (см. Рис. 4.3).

Как говорил в своей проповеди по случаю Поминального воскресенья в 1947 г. пастор Вальтер Дресс, впоследствии – профессор истории церкви в Гумбольдтовском университете, у берлинцев возникла особенная связь с умершими и их могилами. Но при этом он спрашивал: «Чего мы здесь ищем?» Что это за «память о том, что ушло»?608 Это был непростой вопрос. Для некоторых горожан могилы военного времени были одними из самых ясных следов самой войны; их присутствие напоминало о скомпрометированном прошлом, а значит, стояло на пути возвращения в Берлин порядка и нормальности. Именно по этой причине магистрат пытался ликвидировать самаритянское кладбище. Со временем экстренные могилы и другие остатки войны, казалось, блокировали путь к лучшему, «более чистому» будущему Берлина, освобожденному прежде всего от связей с нацизмом, империалистической войной и геноцидом. Но для других поддерживать связь с мертвыми и защищать их военные могилы от посягательств города значило заявить о своем праве на общее прошлое и на идентичность – особенно перед лицом ужаса, вызываемого анонимной, обезличенной смертью.

Рис. 4.3. «Экстренное кладбище» (Notfriedhof), сооруженное возле Зоологического сада, Берлин, ок. 1945 г. На заднем плане видны руины планетария на Иоахимсталерштрассе. Десятки подобных кладбищ появились в последний месяц войны и сразу после ее окончания. Некоторые, как это, официально санкционировал город; другие были импровизацией, ответом на обстоятельства. Landesarchiv Berlin, Fotosammlung.

Эти чувства (sensibilities) – надежда дистанцироваться от недавнего прошлого, с одной стороны, и желание спасти личную и коллективную идентичность от краха, с другой, – соединились в конце зимы 1947 г. весьма тревожным образом. В марте 1947 г. чиновникам магистрата сообщили, что десятки трупов лежат на кладбище в Марцане не захороненными, многие из них обнажены. Именно здесь, в Марцане, были погребены Sozialleichen [нем. букв. социальные трупы] – городские бедняки, за чьи похороны отвечал город. В ту особенно холодную зиму земля промерзла на метр, и могилы не удавалось выкопать. Тем не менее тела, возможно, их было 120, продолжали перевозить на кладбище и собирать их там в течение нескольких недель609.