Читать онлайн «Энциклопедия русской жизни. Моя летопись: 1999-2007». Страница 21

Хотя подозреваю, что жизнь царства паразитов устроена хитро, и никаким насилием с нею не справишься. Приведу в качестве примера свой исторический опыт взаимоотношений с паразитами. Я родилась в 1958 году, в известном «поповском» доме на Семнадцатой линии Васильевского острова. Тогда в коммунальных квартирах царил хитрый, могучий, осторожный и всепроникающий клоп. Клоп таился в диванах и кушетках, сидел за обоями, беззвучно ожидая своего часа. О его живучести ходили легенды. Даже Владимир Маяковский в пьесе «Клоп» счел, что сия тварь способна дожить до светлого коммунистического будущего. Видимо, связь клопа с коммунистическими идеями существовала въявь, поскольку ближе к закату империи клоп начал исчезать без всяких понятных причин.

Эпоху от перестройки до начала 90-х можно счесть самой антипаразитической. В начале же 90-х в стране возникла кратковременная и ужасная эра вшей. Активные и бессмысленные, как демократы первой волны, вши носились туда-сюда по руинам империи, нападая на самых беззащитных – детей и женщин. Тогда мы узнали слово «педикулез», и, не прошло и двух лет, как в аптеках стал продаваться лечебный шампунь, но вшей к тому времени уже не стало. Объявилось нечто совсем странное – мельчайшие черные муравьи. Они очень терпеливо и трудолюбиво шли куда-то цепочкой и были, пожалуй, самым обаятельным моментом загадочной истории паразитов в России. Не бегали, не кусались, не суетились – тащили какие-то микрокрошечки, надеясь обустроить со временем свой муравейник. С ними даже не боролись, они пропали сами, как честные люди в политике. А в Петербург прибыли тараканы и комары.

Таракан – паразит не местного масштаба. Таракан – космополит. Недаром Сергей Довлатов писал, что таракана узнал только в Америке, в Ленинграде их не было. Что символизирует собой таракан, не ясно. Может, наступление времени мелкой корысти, мещанства, царства материальных расчетов, всеобщей торговлишки? Рыночную экономику? Во всяком случае, вместе с отвратительным на вид, но исключительно мирным тараканом появился проклятый Комар.

Комар был мне прекрасно известен по ежегодному отдыху на Карельском перешейке. Злобный и веселый финский комар, с его ясной вампирской психологией, был необходимым дополнением к дымчатым красотам севера. Он словно сторожил таинственные финские леса и болота, взимая дань крови с людишек, нарушающих покой божественной природы. Он летал, свободный и гордый, повсюду, ничуть не стремясь в жилища. Его поведение было, можно сказать, разумно.

Этот вменяемый кровосос не идет ни в какое сравнение с популяцией придурочных маньяков, терзающей нас уже несколько лет. Квартирный питерский комар, мерзкий достоевский психопат, вообще непонятно чего хочет. Он появляется ниоткуда, воет, как прищемленный черт, и бесится в воздухе, как привидение. В отличие от своего загородного брата, городской комар бледен, тощ и невменяем. Ему даже ведь и не кровь наша нужна, а наша капитуляция, наши крики и проклятия. По-моему, комар питается нашими психическими излучениями, как это делают мелкие демоны. Он нас терроризирует и он же нас ненавидит!

Нет ни одного существа в природе, которого я невзлюбила бы с такой силой, как этого нувориша. Сколько паразитической индустрии вырастила эта демоническая гадина! На рынках появился целый стенд средств борьбы с комаром, вызывающий подозрение – не лоббирует ли кто существование этой твари, приносящее кое-кому немалый доход? Не лежат ли где с простреленными головами ученые, открывшие способ полного уничтожения городского комара? Вообще – кому это нужно? Комары – кто они?

Не знаю. Терзаюсь смутными подозрениями. Но говорю со всей возможной серьезностью – проголосую за любого, кто пообещает извести питерского комара. Много паразитов может вынести русский человек, но эти паразиты должны быть молчаливы. А вот который тебя жрет, да еще при этом воет, да еще на борьбу с собой требует бюджета – того должна постигнуть злая кара.

Впрочем, из русской истории ясно: на смену комарам может придти такое, что комариная эпоха покажется нам раем. Чего доброго, может, мы и вздохнем когда с печалью – дескать, это еще при комарах было!

июль

Веселость нас никогда не покидала – писал в свое время Зощенко. Пытаясь отдохнуть нынешним летом в окрестностях Санкт-Петербурга, я не раз припоминала этот девиз, ибо следовать ему нелегко. Увы, веселость меня покидала. И все из-за моего общественного темперамента. Живи я одним своим брюхом, так и грустить не о чем. Развалишься на берегу какого-нибудь чудесного финского озера, пожрешь, нагадишь вокруг – и прыг в свою консервную банку, то есть автомобиль. Почему я так плачевно создана, что тошнит меня от пластиковых бутылок в лесу? Отчего мне не живется на помойке? Странный я человек.

На отдыхе не удалось обнаружить многого. Например, заботы о лесном хозяйстве (не понимаю, на кой черт у нас в городе функционирует Лесотехническая академия, когда леса загажены и везде идет варварская порубка). Беспризорным остается и хозяйство водное. Водоемы (даже золотоносный Финский залив) никто не чистит, не холит, не лелеет. Приморские цены на гостиничный номер могут достигать тридцати-сорока долларов в день без всякого на то основания: повсюду царит мерзость запустения. Пустые пионерские лагеря и заброшенные дома отдыха постепенно обрастают дерьмом и привидениями. О, как убоги руины советской цивилизации! Короче говоря, прав был бы тот, кто все-таки потерял бы веселость и от всего сердца пожелал властям Питера и области долгого и мучительного горения в аду.

Однако власти властями, а население тоже порядочно свинячит. Так себе, между прочим, население подобралось. Без особой культуры отдыха. И с большими странностями. Одна из самых крупных странностей петербуржцев – ненормальное отношение к собственному климату. Когда-то Фазиль Искандер подшучивал над усиленным вниманием москвичей к прогнозу погоды: они внимали ему с таким напряжением, будто завтра все поголовно собрались на жатву или в турпоход. Эти времена давно прошли. Нынешнего москвича ничем не проймешь. Над его бедовой головой просвистело столько революций, инфляций и простых ураганов! К тому же у среднего москвича в кармане всегда достаточно грошиков, чтоб слетать в места, где есть нужный климат, а потому на любую погоду он смотрит равнодушно и не без веселости. Эх, дескать, погодка. Ну и ну! Делать им там нечего в Кремле.

Совсем не то в Петербурге. Вообще-то мы живем на севере, что явствует из обыкновенной географической карты. У нас короткое лето, долгая зима и все дела, положенные на севере. Пальм нету, рябины да осины. Снег. Холодные реки и озера. Почва скудная, глинистая. Казалось бы, нетрудно понять свое географическое положение, освоить его, вписать свой образ жизни в природно-погодный цикл и успокоиться.

Как бы не так. Петербуржцы совершенно не собираются мириться с природой, более того они даже не хотят ее понимать. Отношения петербуржцев с собственным климатом – это чистой воды психоз, патология, которую я назвала новоизобретенным термином «климатерия». Видели ли вы когда-нибудь петербуржца, довольного погодой? Нет, не видели. Если идет дождь, он пробурчит: «Ну, зарядил». Если палит солнце, он скажет: «Блин, духотища». Если морозно, проворчит: «Холодрыга, черт».

Нет ни одного состояния природы, которое истинный петербуржец одобрил бы! Даже если на градуснике двадцать один градус тепла (так называемый тепловой комфорт человека) без дождя и ветра, петербуржец хмуро заявит, что скоро погода испортится, стало быть, не стоит тратить силы на то, чтобы ей радоваться. К чему звенеть порожняком?

Петербуржцы похожи на какой-то странный, вялый, истеричный южный народ, который позавчера депортировали в дельту Невы. Они зябнут, дрожат, куксятся, жалуются, по долгу, как цапли, стоят в воде, не решаясь окунуться аж в тридцатиградусную жару. Они простужаются при малейшем ветерке, ужасно кутают своих бедных детей, у которых воля к жизни еще не атрофирована, а потому они рвутся в воду под истерические крики мамаш.

Неудивительно, что при таком положении дел самый частотный магазин в нашем городе – это «Аптека». (А в Москве – «Строительные товары»). Климатерия сеет повсюду болезни, недомогания и особую бедняцкую изнеженность, когда элементарно не хватает сил на волевую, грамотную жизнь. Казалось бы, жить в Петербурге, при разумном подходе к делу, в целом возможно. Глобальное потепление пошло нам на пользу, и климат значительно смягчился. Нет больше долгих лютых морозов и тяжкой, невыносимой жары.

Поэтому правила выживания в Питере несложны. Надо купаться с мая по сентябрь (это как минимум) в любой воде. Понять, что холод – это друг. Дать детям одеваться, как они хотят, и плавать, сколько им надо. Как можно больше гулять пешком. Никогда не жаловаться на погоду и судьбу – это бессмысленная трата времени. Вот и все. Впереди у нас, питерцев, судя по всему, перемены политического климата. Понадобится и воля, и разум, и силы, чтобы избавить город от нынешнего позора и остановить разгул казнокрадства. Хотя бы неучастием в нем и моральным осуждением.