Читать онлайн «Плач третьей птицы: земное и небесное в современных монастырях». Страница 9

…От матерних пелен, мудре, Богу возложен{70} – поется в службе преподобному Сергию. О том же говорит и апостол Павел: когда же Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатью Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего…{71} Иными словами, Всеведущий избирает, предназначает от колыбели, а призывает в определенное Им время, непостижимым образом совмещая сопряжение всевозможных обстоятельств с изволением сердца, как говорится в акафистах.

Поэтому возраст решающего значения иметь не может. Определяться смолоду во всех отношениях удобнее: больше времени впереди, и, говорит святитель Игнатий, душа, пока не отравлена мирской горечью, не окаменела в грехе, восприимчивее к доброму наставлению и способнее к послушанию. Таково правило, которое, как и другие правила, имеет тьму поправок и исключений. Первым вспоминается Павел Препростый, терпеливый ученик Антония Великого, от которого будущий святой прежде испытания услышал, естественно: ты уже стар и не можешь подвизаться со мной.

Князь Петр Иванович Борятинский повоевал со шведами, томился в плену у литовцев, с почетом служил при дворе Иоанна Грозного, а при Борисе Годунове, отнюдь не в молодые годы, удалился в монастырь, работал на пекарне, рубил дрова, таскал воду, возделывал огороды; ко всему еще и носил вериги – и стал преподобным Поликарпом Брянским.

Святитель Митрофан Воронежский до сорока лет жил в миру, похоронил жену, а о сыне никогда не прекратил заботу, как и преподобный Алексий Зосимовский, приступивший к монашеству в возрасте пятидесяти лет. В ту же пустынь тоже немолодым пришел и жил простым монахом о. Симон (Кожухов), аристократ по рождению, незаурядный музыкант, игравший на фортепиано в четыре руки с самим Чайковским! Сорока семи лет поселился в Оптинском скиту Павел Иванович Плиханков, и хватило ему дней возрасти до старца Варсонофия, прославленного во святых.

Маргарита Михайловна Тучкова (игумения Мария) приняла постриг в шестьдесят лет; представление о глубочайшем внутреннем мире этой искренней, умной, горячо верующей женщины дает ее переписка с митрополитом Филаретом; святитель смирял ее иногда весьма болезненно, конечно, доверяя её мере и готовности принять урок: «Господь в свое время препоясывает и ведет Своих избранных так, как бы они не желали, но туда, куда желают дойти…»{72}.

В конце пятого десятка стала монахиней в Пюхтицах Надежда Александровна Соболева; предшествующая ее биография, богатая событиями и встречами в России и на Западе, могла бы стать сюжетом захватывающего дамского романа. Она не просто доживала век в монастыре; здесь, на островке веры среди безбожного океана, она несла особую миссию: владея, как человек из-за границы, информацией о современных подвижниках, в частности, о старце Силуане, имени которого удостоилась в постриге, она усиленно трудилась над копированием и распространением духовной литературы, помогала окружающим и советом, и душевным участием, а кроме всего, как рассказывали, являла чрезвычайно ценный в общем житии пример безукоризненного поведения, изысканных манер и возвышенных устремлений.

Е. Поселянин повествует об одном купце, Иване Кузьмиче Козлове, которого разорила война 1812 года; затем он овдовел и перенес немало злоключений, пока, наконец, в 1836 году не водворился в Оптинском скиту, где всех удивлял именно послушанием – качеством, невероятно трудным для зрелого, тем более пожилого человека. Скончался он в 1850-м, в рясофоре, в возрасте за сто лет, значит, ступил на стезю монашества, страшно сказать, после восьмидесяти пяти! Но автор уверен: усердное произволение в год может сделать более, чем ленивое в пятьдесят лет{73}.

В том же издании помещен рассказ о схимонахе Пантелеимоне, который, имея кроткий, тихий, молитвенный нрав, с детства мечтал стать монахом; но он был крепостной, его судьбой распоряжались другие: пришлось в свое время жениться и обзавестись детьми. Когда они выросли и определились, он смог, наконец, поступить в Глинскую пустынь и слыл подвижником.

Хочется упомянуть и о Савелии Константиновиче Эфроне, том самом составителе знаменитой энциклопедии Брокгауза и Эфрона: в глубокой старости он поселился в сербском монастыре Петковице, собравшем русскую братию из эмигрантов; митрополит Антоний (Храповицкий), любивший и почитавший старца, посылал игумену деньги на молочко для него{74}.

В советское время многие, особенно женщины монашеского устроения, вынужденно прожили жизнь в миру: приём в немногие монастыри был столь затруднен, что казалось, их нет совсем. Искали чего-то похожего, группировались вокруг монахов, волею властей изгнанных в разное время из обителей{75}, искали руководства и послушания, жили в строгой покаянной дисциплине, иногда принимали постриг; а чуть начали открываться монастыри, первыми потекли в них, иные уже старушками – и наполнили на первое время новые обители.

Они умели петь и читать, но совершенно не усваивали монастырского этикета; мать В., к примеру, прекрасно читала канон на утрени, но иногда по слепоте медлила, и если певчие на паузе запевали катавасию, вслух, на весь храм, зычно возвещала: «Это вы поспешили, девки!» И сейчас еще есть монастыри, где собрались одни старушки, через пень-колоду веруют, через пень-колоду молятся, но держатся и соблюдают обитель на день, когда явятся молодые, если будет на то воля Божья.

Протестантский богослов Гарнак с иронией отмечал, что монашество, не имея никаких самостоятельных задач и общественных целей, лишено исторического развития и остается таким же, каким оно было во времена древнейших византийских императоров даже касательно внешних правил; монахи, как и тысячу лет назад, живут в спокойном созерцании и в блаженном неведении{77}.

Почему бы и нам не удивиться: разве ж это не чудо?!

И не доказывает ли оно, что данный способ земного существования избран и возлюблен Богом? Монастырь явился самой совершенной организацией людей по типу ангельского бытия и во все времена остается одним и тем же – живой иконой Царства Божия{78}. Этот никогда не превзойденный идеал сложился на земле в дни пребывания Спасителя.

Надо заметить, что инстинкт, заложенный в соборной природе человечества как целостного организма, всегда порождал стремление к коллективизму, к совместному жительству на основах равенства и справедливости; Аристофан мечтал за четыреста лет до Рождества Христова:

Есть целая литература о вымышленных республиках, городах солнца, где упразднена частная собственность, установлено абсолютное равенство граждан, они носят одинаковую одежду и у них общее всё, от еды до убеждений. Удачное название счастливой страны, придуманное Томасом Мором – Утопия – стало нарицательным для обозначения несбыточных иллюзий; поэтому чаще произведения на тему достижения общественной идиллии назывались антиутопиями, как популярные «Прекрасный новый мир» Хаксли, «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла.

Жажда общности и теперь приводит восторженно настроенных людей{79} в левацкие коммуны, кибуцы и колонии битников, хиппи, панков или как там они именуются сегодня. На этом неистребимом стремлении спекулировали большевики, заманивая в колхозы лживыми обещаниями и угрозами; но шли ведь и сами, без конвоя, своей волей, семьями, со скотом и прочим имуществом, с песнями и искренней надеждой изменить мир к лучшему; горе человеку, когда он один, утверждает Маяковский, а вместе…

Но вместе можно строить и вавилонскую башню. Слишком часто товарищество удерживается на взаимной выгоде, на разнообразном страхе, на авторитете вождя, на противостоянии остальному миру; последнее ярко отличает все образования сектантского толка. Цель, направление, идея определяют, что созидается: союз, группировка, компания или община.

Святой Игнатий Богоносец призывал святителя Поликарпа: «Старайся о единении, лучше которого нет ничего… Вместе подвизайтесь, вместе совершайте путь свой, вместе терпите, вместе успокаивайтесь, вместе вставайте, как Божии домостроители и домочадцы и слуги»{80}. Антиохийский епископ писал свои Послания на пути в Рим, к месту исполнения смертного приговора. В оковах, сопровождаемый десятью воинами, он прибыл в Смирну, где получил приветствия и дары от малоазийских христиан. «Вы совершенно исполнили в отношении ко мне родственное дело»{81}, – благодарил он; конечно, дело родственное, ибо касалось единой семьи, не ограниченной рамками общины в Иерусалиме или Антиохии, в Риме или на Кипре.