Читать онлайн «Эссеистика». Страница 41

На большой скорости трудно затормозить рядом с кем-либо. Барресу, которого завораживали подобные люди, были свойственны некоторые их черты. Он несомненно был последним представителем данного вида. Честертон замечательно говорит об этом явлении по поводу Диккенса{178}.

Известные деформации, вызываемые опиумом. Приступы апатии. Лень, пассивные сновидения. «Опера» — произведение опиомана. «Я не принуждал вас об этом говорить» — замечают в ответ глупцы. Но я почти никогда не достигал такой скорости. Быстрота, приближающаяся к неподвижности. Мой вентилятор не дает прохлады, и то, что за ним, вполне различимо, но я бы не рекомендовал засовывать пальцы в лопасти.

Критика каламбуров в «Опере». Люди путают каламбур и совпадение. «Опера» — автомат, выдающий билетики счастья, говорящая статуя, книга предсказаний. Я веду раскопки. Натыкаюсь киркой на что-то твердое. Выкапываю, отмываю. «L’ami Zamore de madame de Barry»{179} — роковое стечение обстоятельств, а не игра слов.

Непрерывные разговоры о зависимости от опиума. Обязательная регулярность его приема не только дисциплинирует, но и освобождает от визитов и собравшихся в кружок людей. Добавлю, что опиум противоположен шприцу. Он успокаивает своей роскошью, ритуалами, антиврачебными изящными светильниками, горелками, треками, вековым укладом изысканного процесса отравления.

Ни в коей мере не желая никого приобщать, скажу, что некурящий не может жить вместе с курильщиком. Они существуют в разных мирах. Единственной зашитой против рецидива служит чувство ответственности.

Вот уже два месяца, как я харкаю желчью. У желтой расы желчь попала в кровь.

Опиум — принятие решения. Наша единственная ошибка — желание курить и пользоваться привилегиями тех, кто не курит. Курильщик редко бросает опиум. Это опиум бросает его и разрушает. Опиум — вещество, не поддающееся анализу, живое, капризное, способное внезапно обратиться против курильщика. Оно — словно барометр болезненной чувствительности. При повышенной влажности трубки текут. Если курильщик едет на море, наркотик разбухает и не желает испаряться. Перед снегопадом, грозой или мистралем он становится негодным. В присутствии некоторых болтунов он теряет свои качества.

Короче говоря, наркотик требовательнее любовницы, он ревнует так сильно, что лишает курильщика потенции.

Для приготовления неочищенного опиума алкалоиды смешивают как придется. Предвидеть результат невозможно. Добавление дросса{180} увеличивает шансы, что получится хорошо, но есть риск испортить конечное произведение. Это как удар гонга, заглушающий мелодию. Я не советую пить ни капельки портвейна, ни даже качественного шампанского. Можно влить литр выдержанного красного вина в воду, где замочен неочищенный шарик, а потом, не доводя до кипения, процедить семь раз и дать неделю настояться.

Если курильщик, вдыхающий по двенадцать трубок ежедневно, соблюдает правила гигиены, ему не страшны ни грипп, ни насморк, ни ангина; он менее подвержен болезням, чем тот, кто выпивает стакан коньяка или выкуривает по четыре сигары в день.

Я знаю тех, кто выкуривает по одной, по три, по семь и по двенадцать трубок в течение сорока лет.

Одни говорят вам: «Привередливые выкидывают дросс», другие утверждают: «Привередливые заставляют раскуривать своих служек, а сами курят только дросс». Если спросить служку об опасности наркотика, он ответит: «Хороший наркотик — толстеть. Дросс — болеть».

Порочность опиума — в курении дросса.

Как нельзя путать дезинтоксикацию с почти тифозным выздоровлением от наркотика и блокаду — с подменой физических упражнений (ходьбы, зимних видов спорта) кокаином и спиртным, точно так же нельзя принимать интоксикацию за привычку. Некоторые курят только по воскресеньям, когда уже не могут обойтись без наркотика. Это привычка. Интоксикация разрушает печень, поражает нервные клетки, вызывает запоры, от нее виски становятся пергаментными, а радужная оболочка глаза сокращается. Привычка — определенный ритм, особое чувство голода, иногда раздражающее курильщика, но не наносящее ему никакого вреда.

Симптомы привыкания столь необычны, что их сложно описать. Лишь сиделкам в клинике удается составить о них некоторое представление, но они не определяют тяжелые случаи. Вообразите, что земля вращается чуть медленнее, а луна вдруг стала ближе.

Колесо есть колесо. Опиум есть опиум. Любая иная роскошь — изыск, словно до изобретения колеса появились первые машины наподобие людей с механическими ногами.

Воспользуемся бессонницей, чтобы совершить невозможное — описать привыкание.

Байрон говорил: «Морская болезнь сильнее любви». Подобно любви и морской болезни, потребность проникает повсюду. Сопротивление бесполезно. Сначала чувствуешь недомогание. Затем положение ухудшается. Вообразите тишину, соотносимую с жалобным писком сотен тысяч детей, к которым не пришли кормилицы. Любовная тревога, выраженная в чувственности. Царящее повсюду отсутствие, отрицательный деспотизм.

Признаки конкретизируются. Электрические проблески, пузырящиеся как шампанское вены, оледеневшие сосуды, судороги, капли пота у корней волос, склеившиеся губы, сопли, слезы. Не надо упорствовать, Ваше мужество совершенно ни к чему. Если вы слишком замешкаетесь, то не сможете собрать подручный материал и раскурить себе трубку. Покурите. Тело не требовало ничего, кроме новостей. Одной трубки достаточно.

Легко сказать: «Опиум прекращает жизнь, лишает чувств. Состояние блаженства достигается подобием смерти».

Без опиума мне холодно, у меня начинается насморк, нет аппетита. Мне не терпится высказать то, что я придумываю. Когда я курю, мне жарко, никакого насморка нет, я голоден, я снова терпелив. Врачи, задумайтесь над этой загадкой.

«Ученые не любопытны», — говорил Франс. Он прав.

Опиум — роковая женщина, пагоды, светильники. У меня нет сил вас разуверять. Поскольку науке не удается разделить лечебные и разрушительные свойства опиума, мне придется уступить. Никогда я столь сильно не сожалел, что не стал поэтом и врачом, подобно Аполлону.

Мы все носим в себе нечто скрученное вроде японских деревянных цветов, раскрывающихся в воде.

Опиум играет роль воды. У каждого из нас — особая разновидность цветка. Тот, кто не курит, возможно, так никогда и не узнает, что за цветок мог бы раскрыться в нем после опиума.

Не стоит воспринимать опиум трагично.

К 1909 году художники курили, но не говорили о нем, а теперь бросили. Многие молодые люди курят, но никто об этом не подозревает. В колониях курят, чтобы не подхватить лихорадку, и бросают, когда к тому вынуждают обстоятельства. Тогда возникают боли, как при тяжелом гриппе. Опиум щадит своих приверженцев, поскольку они не воспринимали и сейчас не воспринимают его трагически.

Опиум становится трагедией, когда он затрагивает нервные центры, управляющие душой. До этого он является противоядием, удовольствием, высшим отдохновением.

Опаснее всего курить, борясь с душевным разладом, поскольку тогда сложно подойти к опиуму, как положено подходить к наркотику: словно к хищникам, то есть без тени страха.

Однажды, когда, практически выздоровев, я попробовал немного разобраться с неизученной проблемой опиума вместе с доктором З., более способным, чем другие, преодолеть некоторые стереотипы, доктор Х. (из поколения великих скептиков) спросил у моей сиделки, можно ли ко мне зайти. «Он с доктором З., — ответила она. — Ну, хорошо, поскольку они беседуют о литературе, я подожду. Я в ней не силен».

Моя сиделка (бретонка) сказала: «Не надо обижаться на Деву Марию за то, что она обманула Господа. Ведь он воевал с иудеями и все время оставлял ее дома одну».

Еще одна милая сиделка, солдатская вдова, приехала откуда-то с севера. За столом напарницы спросили ее о немецкой оккупации. Сидят, кофе прихлебывают, ждут страшных историй.

«Очень они были славные, — ответила вдова, — делились хлебом с моим сыночком, а когда кто-нибудь из них недостаточно вежлив мы не осмеливались жаловаться в Комендатуру, потому что их всех тогда жестоко наказывали. Если они приставали к женщине, их привязывали к дереву на два дня».

Такой ответ сидящим за столом не понравился. Подозрительную вдову прозвали «Немчурой». Она рыдала и потихоньку изменяла воспоминания, добавляя в них ужасы. Ей хотелось жить.

Графиня Г., немка шведских кровей, занимала угловую палату. Мне были видны ее окна. Сиделки обратились к заведующей, чтобы вдова-бретонка не обслуживала графиню. «Она заодно с Немчурой: они могут сговориться!»