Читать онлайн «В дальних водах и странах. т. 2». Страница 36

Общий вид Иокогамы с моря не представляет ничего особенного, кроме Фудзиямы, потухшего вулкана в 12.500 футов высоты, который, поднимаясь правильным конусом изнутри страны, то открывается вдруг вдали, весь покрытый снегом, то вновь исчезает под завесой быстро проносящихся облаков. Находясь в расстоянии около ста вёрст от берега, он виден здесь с каждого открытого пункта и придает исключительную оригинальность местному пейзажу. С берега город обрамлен прекрасною набережной, откосы коей сложены из булыжника и кусков дикого гранита по японскому способу, без цемента, но очень прочно. В Иокогаме, как и во всех городах и прибрежных местечках Японии, берега каналов и рек облицованы точно таким же способом. На набережной, называемой здесь по-японски "Bound", тянется вдоль прекрасного шоссе ряд двухэтажных белых домов с палисадниками и высокими консульскими флагштоками, что торчат из-за белых решетчатых заборов однообразного рисунка. В постройках преобладает все тот же скучный тип англо-колониальной архитектуры, с ее комфортабельным, но мещански пошлым однообразием. Впечатление это не изменяется и тогда, как сойдешь на берег и познакомишься с городом поближе. Это даже не город, а просто "европейский квартал", такой же, как и все остальные в больших городах крайнего Востока, — квартал, если хотите, очень опрятный, очень благоустроенный: везде превосходное шоссе и узенькие неудобные тротуарчики, по сторонам коих тянутся чистенькие палисаднички в английском вкусе; везде газовые фонари; городская ратуша непременно с часами и указателем ветров на небольшой башенке; англиканская церковь условной тяжелой архитектуры, с высокою крышей и кирпичными контрфорсами, и католический костел со статуей Мадонны перед портиком; роскошно отстроенная таможня, телеграфное бюро, почтовая контора, английский госпиталь, консульская английская тюрьма, английский клуб, английские конторы и вывески, английские каптейны, английские миссионеры и католические патеры. Далее опять все то же, что и повсюду: "гранд-отель" и отели "Колониаль" со своею педантическою чопорностью в чисто английском вкусе, с отлично выдрессированною китайскою и японскою прислугой, английским и французским табльдотом по карте и более чем "солидными" ценами; те же "баррумы", попросту кабачки, сомнительные кафешки и пивные, переполненные пьяными английскими и иными матросами; те же китайские меняльные лавки с благожелательными дуй-дзи по стенам и с желтыми косоглазыми рожами за конторкой и стойками, где с утра до ночи непрерывно раздается позвякиванье доллара о доллар: все пробуют, не фальшивые ли, ибо в таковых здесь далеко нет недостатка; те же французские парикмахерские, где бреют японские "гарсоны", за что француз-хозяин, с нахально-благородною физиономией, с величайшим апломбом берет с вас полдоллара (и это считается чрезвычайно дешево) за одно только довольно плохое, торопливое бритье, безо всяких других экспериментов над вашими волосами, ибо простая прическа с употреблением какой-нибудь "механической щетки" или "афинской прически" стоит еще полдоллара. Затем везде и повсюду — на улицах, в кафе, за табльдотом — все те же европейские международные, безукоризненно одетые джентльмены, у которых в общеприсущем им выражении лица так и просачивается ненасытная алчность к какой бы то ни было, но только скорейшей наживе. И вы видите, как в беспокойно бегающем, озабоченном их взоре скользит ищущая похоть, как бы только сорвать с кого куш, что-нибудь и где-нибудь хапнуть, жамкнуть хорошенько всеми зубами, купить, перебить, продать, передать, поднадуть, и все это с самым "благороднейшим" и независимым видом истинно делового коммерческого человека. Это все народ авантюрист, прожектер, антрепренер чего угодно и когда угодно, прожженная и продувная бестия, — народ большею частью прогоревший, а то и проворовавшийся или окончательно компрометированный чем-либо у себя дома, на родине, и потому бежавший на дальний Восток, где можно еще с высоты своего европейского превосходства не только презирать и эксплуатировать этих "смешных и глупых варваров" китайцев и японцев, но еще и "цивилизовать" их, за хорошее, конечно, жалованье, в некотором роде "миссию" свою европейскую исполнять, безнаказанно держать себя с нахальнейшим апломбом, да к тому же нередко еще и роль играть в местном европейском клоповнике. Наконец и здесь все те же "международные" полублеклые и сильно подкрашенные женщины, преимущественно, впрочем, американки, с "шиком" одетые по последней моде, разъезжающие по Баунду и Майн-стрит в затейливых плетеных экипажах и сами щегольски правящие, с длинным бичом в руке, парой красивых подстриженных пони. Здесь они вовсе уже не стесняются и прямо рассылают через отдельных комиссионеров всем новоприезжим, мало-мальски подозреваемым в денежных средствах джентльменам свои литографированные визитные карточки на английском языке с пояснениями, примерно, такого содержания: "Мисс Мери. 30 долларов. Адрес общеизвестен" или "Мисс Нелли, американка, No такой-то. Принимает визиты с 19, вечера до 4 ночи. 500 долларов". И все эти "мисс", которым давно перевалило за тридцать и которым у себя на родине вся цена грош, к удивлению, здесь играют видную роль, заставляют говорить о себе не только мужчин, но и дам из общества (кажись, отчасти им завидующих), заставляют не только "золотую молодежь", но иногда и солидных тузов биржевого мира добиваться "чести" их знакомства и, как истые американки, не расточают зря, подобно француженкам, а систематически сколачивают себе капитал, "обеспечение на старость", с цинизмом и нахальством, не останавливающимися ни перед какими препонами. В их красивых, но противных лицах и фигурах не ищите ни увлечения, ни кокетливости, ни грации, ни вообще чего бы то ни было женственного и человеческого. В этих наглых, продажных глазах и оскаленной улыбке вы сразу прочтете ту же самую, что и у здешних международных дельцов-мужчин бесшабашную и неудержимую похоть к доллару — и только к доллару, этому их всемогущему и всепокоряющему идолу, и никогда ничего больше.

Начиная от константинопольской Перы, если еще не от Одессы, и кончая пока Иокогамой, всегда и повсюду все эти международные дельцы-цивилизаторы с их благородно-подлыми, нахально-самоуверенными лицами, и все эти бездушные, противно-красивые, холоднокровные амфибии — жрицы доллара, и весь этот их "культ всемогущего доллара", производят, как замечаю я по себе, и по другим, более или менее свежим еще в этой атмосфере людям, самое скверное, гадливое впечатление. И чем дальше, тем это чувство сильнее, хотя, казалось бы, присмотревшись, можно уже и привыкнуть. Не то чтобы мы не знали подобных у себя дома на родине, — нет, явление это более или менее встречается повсюду, как одно из знамений нашего времени, но, по крайней мере, у нас оно нигде не сказывается так нагло, не заявляет о себе с таким откровенным цинизмом и гордо-самодовольным сознанием своей бессовестности, словно так и нужно, словно в этом есть какая-то особая даже заслуга, дающая право на общее уважение и почет, — словом, нигде этот "культ доллара" не господствует так над общим строем и складом жизни, как в европейских кварталах и ближнего и дальнего Востока, а в Шанхае и здесь, кажись, в особенности, И я понимаю теперь, почему все без исключения коренные обитатели Востока так ненавидят и презирают в душе европейцев. Ведь, за немногими исключениями, в мире коммерческом и, преимущественно, в среде лиц, отправляемых службы, сюда стремятся за неразборчивою наживой только жадная сволочь и подлое отребье всех общественных классов Европы, вышвырнутое у себя дома в помойную яму. Освобождаешься от этого противного чувства в Иокогаме только шагнув наконец из европейского участка в японскую часть города. Здесь на душе становится легко: здесь в нравственном смысле дышится свободнее.

Но то, что творится в Иокогаме теперь, это верх благородства и честности сравнительно с тем, что делалось там в начале открытия новейших сношений Японии с европейцами, с 1858 по 1866 год. Современник и очевидец этих деяний, Эме Эмбер, описывает их весьма яркими красками. Не вдаваясь в подробности, которыми изобилует его рассказ, резюмировать его сущность можно следующим образом:

Пионеры европейской торговли нахлынули сюда с авантюристами разных наций, которые выгружали в иокогамских складах ящики со всяким сбродным товаром: там сваливались в кучу съестные консервы, выдержавшие уже пробу китайского климата, спиртные напитки, сигары, мундиры, кивера и бракованные ружья, поддельные камни, дешевенькие и подержанные часы, корсеты, соломенные шляпы, эластическая обувь и даже коньки. За исключением нескольких выгодно проданных партий бумажного товара, сделки с местными маклерами велись вяло. Вообще положение дел не обещало много, но так как сделки совершались на наличные деньги, то европейцы ввели в употребление на японском рынке мексиканский доллар, главное разменное средство в торговле с Китаем. Устанавливая отношение доллара к японской монетной системе, они заметили, что монеты в этой стране имели курс условный, единственным регулятором коего было правительство. Это обстоятельство показалось им на руку для спекуляций при размене, и первое основание операций доставила им железная монета сцени, которая ходила наравне с китайскими кашами или чохами. Иностранные негоцианты принудили японскую таможню выдавать им по 4.800 сцени за один доллар, между тем как на шанхайском рынке они покупали тот же доллар за 800 или 1000 чохов или сцени, что все равно. Комбинация была недурна, но имела то неудобство, что брала много времени при пересчитывании и укладывании груд мелкой монеты. Тогда придумали более удобный и даже более прибыльный фортель с кобангами (самая значительная золотая монета у японцев). Рассказывать, в чем именно заключался фортель, я не стану, так как это потребовало бы слишком больших и специальных подробностей по сравнению веса и стоимости японской монеты с долларом, но сущность его в том, что "на основании трактатов", доллар с действительною стоимость в 5 франков и 30 сантимов заставили обращаться в Японии по курсу в 15 франков и 75 сантимов. При продаже товаров иностранный продавец обыкновенно условливался с японским покупщиком, чтоб уплата производилась кобангами, и выходило так, что золото на иокогамском рынке принималось европейцами всего в четыре раза выше своего веса на серебро, вместо того, чтобы ходить в 15 и даже 15 1/2 раза выше, как везде в другом месте. Так как вследствие этого ажиотажа между рынками Шанхая и Иокогамы приносил в конце операции барыш от 60 до 90 %, то каждый мелкий авантюрист, имевший не более десяти долларов в кармане, мог поселиться в Иокогаме и в первый же день выручить около тридцати долларов одним только разменом своих денег на золото, а золота на серебро; точно также самый ничтожный из торговцев мог при случае уступить свой товар на 50 % ниже действительной стоимости и, несмотря на то, приобрести хороший барыш. Поэтому европейские шанхайские купцы разом завалили иокогамский рынок долларами и товарным хламом, не шедшим на китайском рынке. Все это свалилось на иокогамскую набережную и отдавалось по самой низкой цене, с целью получить вознаграждение в кобангах. По прошествии трех-четырех месяцев подобного торга, всякое понятие о нормальной и честной торговле утратилось на японском рынке. Цена всех мануфактурных товаров понизилась на 60 %. Страсть к ажиотажу, жадность к барышу, опьянение игры кружили головы и господствовали в Иокогаме с бешенством калифорнийской золотой лихорадки. Можно после того понять, какое впечатление должен был произвести на правительство и народ японский подобный дебют торговых сношений, по поводу коих западные посольства надавали столько блестящих обещаний и торжественных протестаций!.. Правительство, видя с каждым днем, что число разменных требований все возрастает и возрастает, сначала платило исправно, но потом вынуждено было наконец разом запереть таможню, объявив, что у него ничего нет более в кассе. Шанхайские купцы обратились к содействию своих консулов, требуя с их стороны известного "давления". Тогда казначейство объявило, что возобновит размен не иначе, как по представлении личных записок, — и англо-шанхайские торговые дома тотчас же наводнили таможню так называемыми "личными записками", не только по счетам множества людей, якобы служащих в их конторах; если бы верить таким запискам, то в каждом доме находились в услужении чуть не легионы, в чем легко было убедиться, читая подписи расписок, где фигурировали остроумные имена господ Нонсенса, Джона. Джека. Робинзона. Бонн — авантюра и много других в подобном вкусе. Очутившись снова лицом к лицу с требованиями, превышавшими его ресурсы, казначейство объявило, что размен по личным требованиям будет производиться отныне только в соразмерной пропорциональности. Но тут стал выходить такой казус: трое лиц, например, предъявляют свои записки — первый на 500 долларов, второй на 1000, третий на 20 миллионов; в этом случае обладатель самой скромной разменной суммы получал золота на 12 долларов, второй товарищ его на 20, а все остальное количество драгоценной японской монеты попадало в карман господина с двадцатью фиктивными миллионами. Эта шутка, показавшаяся столь же остроумною, как и выгодною, нашла множество подражателей. Между прочим, какой-то "честный" немец почтительнейше просил японскую таможню разменять ему сумму в 250 миллионов долларов. По поводу этой просьбы несчастные японские кассиры провели всю неделю в вычислениях, какие встречаются разве в астрономических трактатах. По словам английского консула Пембертона Гэджсона, официальный итог суммы, занесенный в таможенные регистры в течение лишь 2 ноября 1860 года, выведен был в 2.200.666.778.244.601.066.953 доллара!.. Таким образом, куда ни бросалось правительство, везде его поражали иностранные спекуляторы. Пожар, истребивший дворец сегуна, дал ему наконец предлог прекратить разом все разменные операции. Объявив, что не может более заниматься ничем, кроме поправок и расходов, причиненных этим бедствием, оно окончательно закрыло свои кассы. Но к довершению позора, даже самые посольства европейские не могли устоять против соблазна привилегии, предоставленной им правительством сегуна и заключавшейся в том, что они могли менять ежемесячно известную сумму по неизменной таксе — 311 ичибу за 100 долларов, между тем как обычный размен в городе колебался между 220 и 250 ичибу за 100 долларов. Не довольствуясь этим, посольства выканючили, чтобы такое же право было распространена на консульства, на офицеров иностранных отделов, на обязанности коих лежало охранение посольств и европейского квартала, на офицеров и экипажи военных судов, стоявших в японских водах. Таким образом, высшие чины и офицеры меняли, смотря по чину, от 1300 до 3.000 долларов в месяц, что, конечно, придавало некоторую прелесть пребыванию их на крайнем Востоке, хотя в то же время не способствовало увеличению к ним уважения со стороны японцев. С того времени золотая и серебряная местная монета положительно исчезла из обращения в Японии, где остаются в ходу одни лишь бумаги.