Читать онлайн «Прогулки по Парижу Левый берег и острова». Страница 50

И правда – редко в каком доме, притязающем на интеллигентность, не висела или не стояла тогда на книжной полке фотография бородатого, красивого Хэма в грубом свитере. И хемингуэевскую книжку о Париже, этот «Мувэбл фист», знали все. Так что у многих русских книгочеев засел в памяти не только какой-нибудь прустовский, или бальзаковский, или сименоновский Париж, но и Париж хемингуэевский. Хемингуэя и сегодня читают во всем мире (хотя, как отметил тот же поэт, у русских снобов он «уже другим кумиром сменен, с Лолитой в драмкружке»). Сняв с полки «Мувэбл фист» на английском у себя в районной парижской библиотеке близ дома, я отметил, что книжку берут и на английском тоже – несколько раз в год. А недавно парижские гиды начали водить по городу, так сказать, «писательские» экскурсии, и среди них – хемингуэевская, которую начинают, как правило, в V округе Парижа на улице Кардинала Лемуана, что спускается от прелестной площади Контрэскарп до самой Сены. Первая парижская квартира Хемингуэя находилась на рю Кардиналь Лемуан в доме № 74. Это было время его счастливой молодости: ему 22, он хоть и ранен, но уиелел на вой не, здоров, пишет рассказы и его уже печатают. Он еще не стал знаменитым, не стал богатым, но он верит в грядущий успех, у него много сил, у него молодой и словно бы неутолимый аппетит, он влюблен в этот город и любит свою жену Хэдли, а она любит его, им хорошо вдвоем – разве это не праздник жизни? Конечно, особенно праздничным все это кажется издали, через сорок лет, когда, похоже, все уже не в радость – никакие почести, никакие яства, никакие вина, никакая рыбалка, никакая Куба и никакие деньги. И надвигаются болезни, и ушедшее вспоминается с ностальгической нежностью. Именно в эту ностальгическую пору Хемингуэй и написал свой мемуарный роман о Париже, где он бывал, конечно, и после двадцатых годов много-много раз – на протяжении сорока лет. Но эти первые пять лет – особенные…

В доме, где жили Хемингуэй с женой, на первом этаже располагались бальная зала и бар. Утром по улице пастух еще прогонял в ту пору коз и продавал местным жителям козье молоко. И лошадей было тогда больше, чем автомобилей. Нижняя часть улицы (та, где жил Хемингуэй) называлась в старину Фос Сен-Виктор – Ров Святого Виктора, ибо шла она к Сене вдоль городской стены на месте засыпанного рва. На улице этой стояли прекрасные старинные дома, проход от дома № 75 вел к зданию старинного религиозного ордена, в доме № 65 находился некогда средневековый Шотландский коллеж (здания его и ныне принадлежат английской церкви), чуть выше по улице стоит построенный в 1700 году Жерменом Бофраном дворец Ле Брэн, в котором прожил последние годы своей жизни великий Ватто и жил еще полвека спустя великий Бюффон. Неподалеку от Хемингуэя жил в те же 20-е годы французский писатель Валери Ларбо (чуть позднее он стал критиком и занялся творчеством Джойса и Уитмена – недаром же в романе Хемингуэя имя Ларбо называет именно Сильвия Бич, близкая к обоим). Но молодого американца, похоже, не слишком занимала тогда французская старина. Париж позволял всякому жить в рамках своей, американской колонии, Париж никому не навязывался и предоставлял человеку максимум независимости.

У Хемингуэя были парижские знакомые-американцы (Гертруда Стайн, Эзра Паунд, Скотт Фииджеральд, Уолш, Сильвия), и были у него свои парижские маршруты. Он спускался к Сене, сидел на солнышке у воды, наблюдая за рыболовами, которые добывали рыбу к домашнему столу или прирабатывали к скудной пенсии. Он был знаток рыбной ловли, а кроме того, ценитель жареной рыбы и знал, в каких ресторанах ее искать. Он вообще был гурман, и помню, что именно это привлекало в его романе не изощренного кулинарно москвича послевоенных лет – профессиональные и со вкусом поданные описания того, что ел молодой американец в бесчисленных французских кафе и ресторанах – и в дорогом «Мишо», и в «Липпе», и в «Динго», и так далее, и так далее. Хемингуэй рисует аппетитные, искушавшие его парижские витрины булочной, кулинарии, без конца и с разных сторон описывает свой молодой голод и бедность, когда невозможно позволить себе и то и это, рассказывает о скромных ресторанных завтраках, во время которых он поглощает устриц, мясо, ест сыр, запивая все это добрыми винами, большим знатоком и неутомимым потребителем которых предстает его лирический герой (точней, все его герои). Мало-помалу читатель, особенно русский (да и нынешний европейский), преодолевая недоумение, начинает догадываться, что все эти бесконечные описания голода – это выражение ностальгии по былому аппетиту и по былой свежести чувств. Но, может, старому писателю и впрямь казалось в годы богатой старости, что он был страшно беден тогда, в юности – снимая двухкомнатную квартиру в Париже и вдобавок комнату в гостинице, без конца путешествуя, играя на скачках, покупая картины, отправляясь время от времени на рыбную ловлю и корриду в Испанию, живя повсюду в гостиницах… «В то время в Европе можно было неплохо прожить вдвоем на пять долларов в день и даже путешествовать», – сообщает писатель (теперь-то нужно в 20 и в 40 раз больше, а гонорары, кстати сказать, не выросли).

Так, может, бесконечные рассказы о голоде («живот подтянуло от голода», «на выучке у голода») – это все символика, образ – как в той главке, где ничто (ни хороший ресторан, ни ночь любви) не утоляет голод героя и он делает поэтический вывод: «…Париж очень старый город, а мы были молоды, и все там было непросто – и бедность, и неожиданное богатство, и лунный свет, и справедливость или зло, и дыхание той, что лежала рядом с тобой в лунном свете».

В этом доме в годы «голодной юности» жил Эрнест Хемингуэй.

И все же молодой американец с берегов Мичигана ощущает, что этот «очень старый» чужой город – это его город. С моста над Сеной они с женой видят «свою реку, свой город и остров своего города».

Пешие маршруты этого молодого американца хорошо знакомы любому парижанину (или туристу, ищущему сегодня в Париже следы Хемингуэя)… Вот он «прошел мимо лицея Генриха IV, мимо старинной церкви Сент-Этьен-дю- Мон, пересек открытую всем ветрам площадь Пантеона, ища укрытия, свернул направо, вышел на подветренную сторону бульвара Сен-Мишель и, пройдя мимо Клюни и бульвара Сен-Жермен, добрался до… славного кафе на площади Сен-Мишель». Там он работает. Потом заходит в библиотеку и книжную лавку Сильвии Бич (лавка «Шекспир и Кº» жива и процветает сегодня, только не на ул. Дантона, 12, а напротив собора Нотр-Дам, на рю Бюшери). Это у Сильвии он смог прочитать в переводах – «всего Тургенева, все вещи Гоголя», Толстого, Достоевского, Чехова. В знаменитом ныне кафе «Клозери де Лила» он спорит с Ивеном Шипменом о Достоевском («Как может человек писать так плохо, так невероятно плохо и так сильно на тебя воздействовать…» Шипмен беспощаден к Ф.М.: «Лучше всего у него получаются сукины дети и святые…»). О французах ни слова. Но такое возможно в Париже. Позднее Хемингуэй открыл для себя и роскошный «Риц», и прочие царственные заведения. Еще позднее стал богат и славен и был вхож всюду и мог купить все – и тосковал (до самого самоубийства, до которого, впрочем, уже оставалось недолго) о времени, «когда мы были очень бедны и очень счастливы».

Знаменитый парижский Сад растений (Jardin des Plantes) раскинулся на площади 28 гектаров между набережной Сены (Сен-Бернар), Аустерлицким вокзалом, большой парижской мечетью и университетом Жюсье. Это не просто еще один городской сад, это сад-музей («музеум»), это памятник науки. И, конечно, популярное место прогулок, куда мамы и няни водят детишек, чтобы они смогли нагулять аппетит, где влюбленные целуются или «выясняют отношения», где пенсионеры и безработные убивают время, в общем, это городской сад. Ну и вдобавок, это один из любопытнейших уголков французской столицы.

Сад расположен недалеко от моего парижского дома, но мне бывает неловко и несколько странно отправляться туда одному, без привычной моей спутницы, без моей доченьки, которую я по этому саду годами «прогуливал». Но делать нечего, она на занятиях в лицее, учит нелегкий французский и вовсе уж непостижимый, зубодробительный русский язык, а я, перейдя через бульвары Опиталь и Сен- Марсель, вхожу в сад со стороны улиц Бюффона и Сент- Илера, минуя у входа симпатичный домик Бюффона. Прославленный французский натуралист Жорж-Луи Леклерк граф де Бюффон купил этот дом в 1772 году, когда ему было уже 65 лет, и успел прожить тут еще 12 лет, благополучно завершив свои дни до начала кровавой революции (не щадившей ни ученых, ни графов). В 1793 году сверх головы заваленный делами революционный Конвент нашел время специальным декретом переименовать тогдашний Королевский сад в Национальный музей естественной истории. Переименования (как вы, наверное, замечали сами) из-за своей сравнительной дешевизны и абсолютной доступности – одно из любимых «революционных» мероприятий всякой новой власти. Конечно же, старинный этот сад имел полное право сохранять свое «королевское» название, ибо создан был по проекту короля Генриха IV в подражание королевскому саду в Монпелье, а создание его должно было увенчать новые крупные достижения ботаников в XVI веке.