Читать онлайн «Эсеры. Борис Савинков против Империи». Страница 54

Все обитатели террористической квартиры отлично играли свои роли. Барин-англичанин не скупясь давал на чай, старая кухарка услуживала дворникам, лакей подладился к швейцару и подружился с прислугой из других квартир. Дворник говорил о нем кухарке Ивановской: «ходит храбро, ступит – под ногами свистит». Сам лакей-метальщик Сазонов говорил товарищам: «Мы воскресим героический период борцов «Народной воли», мы будем достойными сынами своих славных отцов. Мы, партия, не можем молчать, оставаясь равнодушными зрителями этого позора страны. Это наше кровное дело, мы доведем его до конца, даже если все до одного погибнем». Савинков писал о членах своей группы: «Дора, молчаливая и скромная, жила только одним – своей верой в террор. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьбы была – дать ей бомбу и позволить быть одним из метальщиков. Террор для нее олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в Боевой организации. Сазонов верил в победу и ждал ее. Для него террор тоже, прежде всего, был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Революционер старого, народовольческого закала, он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему «не убий». Ивановская любила всех членов группы одинаково, как родных детей. Тихо и незаметно делала она свое конспиративное дело, и делала артистически».

Наблюдение за министром внутренних дел в мае 1904 года велось энергично и умело. Все боевики приобрели необходимый конспиративный опыт. С утра швейцар приносил Савинкову газеты и каталоги велосипедов и автомобилей, дворник в кухне пил кофе с кухаркой и рассказывал все полицейские новости, певичка в сопровождении лакея шла в город за покупками и встречалась с нужными людьми, барин уходил к своим наблюдателям и сам вел наблюдение, вечером в театре, на концерте и в ресторане собирал нужную террористическую информацию. Вечером кухарка и лакей всегда уходили гулять, обычно на Фонтанку, к Департаменту полиции. Каляев, Дулебов, Мациевский стали мастерами наружного наблюдения, видели все выезды Плеве и определяли его карету за двести шагов. Ивановская писала о Каляеве: «К нам навстречу двигалась фигура торговца-папиросника, с лотком на ремне через плечо. Большой белый фартук закрывал его грудь и опоясывал пиджак, прикрывая его рваную одежду. Вытертый картузишко и стоптанные сапоги дополняли его костюм мелкого уличного разносного торговца. Даже набившие руку филеры не могли бы его признать за переодетого интеллигента. С возгласами купить самые лучшие папиросы он приблизился к нам, развернув свой красиво уложенный товар. Торгуясь и рекомендуя купить один предмет за другим, он тут же в промежутке сообщал нужные для других работников результаты наблюдений, тщательно им проверенных, или замеченных отклонений».

Периодически группа собиралась в каком-нибудь третьеразрядном трактире: «Народ был все молодой, жизнерадостный, красивый отвагой и беззаветными жертвенными порывами. У всех у них была приблизительно одинаковая жизнь в углах, одна работа и один конец». Савинковцы знали о Плеве все, что можно и нельзя было узнать и были полностью готовы к его взрыву. Неожиданно в начале июня Плеве из здания Департамента полиции переехал на служебную дачу МВД за Неву, на Аптекарский остров. Это не смутило террористов, обложивших и Аптекарский остров. Савинков послал вызов Азефу и руководитель Боевой Организации приехал в Петербург. Они встретились в театре «Аквариум» и Азеф принял решение руководить политическим убийством с улицы Жуковского.

Вечером лакей Сазонов спустился в каморку к швейцару с бутылкой дорогого вина, подаренного барином, и швейцар заинтересованно начал с ним дегустировать вино, стоившее несколько ящиков хлебной водки. Кухарка ивановская зазвала дворничиху с мужем в ближний трактир на небольшой праздник по поводу получения премии от певички-содержанки за вкусную еду. Азеф совершенно незамеченным прошел в квартиру, где почти безвыходно пробыл две недели. Вскоре новый план взрыва Плеве был готов. Он был прост, а значит, реализуем. Ивановская, помнившая Желябова, Михайлова, Квятковского, Колодкевича, Клеточникова, писала об Азефе:

«Наружность Азефа была так необычна, индивидуальна, что всего только один раз встретившись с ним, лицо его, как бы оно потом не изменялось, не могло уже забыться во всю жизнь, запечатлеваясь властно, навсегда и нельзя было смешать его с кем-нибудь другим, ошибиться.

Высокого роста, толстая, широкая фигура его опиралась, несоразмерно с туловищем, на тонкие ноги. Длинные руки женской формы, вялые, мягкие, вызывали при прикосновении неприятное ощущение чего-то склизкого, холодного, точно прикасался к холодной лягушке или слизняку. Глаза у него были карие, всегда бегающие, всегда как бы что-то высматривающие, но в них искрилось много ума и какой-то лукавой сметки. В особенности был характерен рот с эфиопскими толстыми губами, которые часто складывались трубочкой и вытягивались вперед, выражая презрительное недовольство и неприязнь. Какое-то странное и неподдающееся объяснению сочетание было в этом типе: соединение добра и зла, нежной ласки, внимания и поразительной жестокости, соединение заботливой дружбы и предательства».

Азефу доложили о результатах работы. Каляев с товарищами наблюдал за Плеве с восьми утра и до заката. Плеве жил на даче на Аптекарском острове и по четвергам выезжал для доклада царю с Царскосельского и Балтийского вокзалов в Царское Село или в Петергоф. Савинков несколько раз находился в поезде, которым ехал Плеве, наблюдая, как он с вокзала едет к царю. По вторникам Плеве проводил заседания Кабинета Министров в Мариинском дворце. С утра до ночи, сменяясь, за ним вели наблюдение Каляев, Мациевский, Боришанский, Сазонов, Дулебов, Ивановская, Бриллиант, сам Савинков. За час до проезда Плеве по набережной Фонтанки или Пантелеймоновской боевики это уже знали – по количеству охраны, внешнему виду наружной полиции, околоточных надзирателей, приставов, городовых, по их напряженному ожиданию. Каляев с лотком, на котором лежали папиросы или почтовая бумага, или фрукты, или карандаши, встречал карету Плеве каждый день. Были известны масть и приметы лошадей, внешность кучера и личной охраны, высота, ширина и длина кареты, ее цвет, подножка, колеса, дверца, окошки, козлы, запятки. Все члены савинковской группы могли безошибочно отличить министерских филеров в уличной толпе. Савинков писал, что среди них «давно стерлась грань между старшими и младшими, рабочими и интеллигентами, было одно братство, жившее одной и той же мыслью, одним и тем же желанием; эта братская связь чувствовалась нами всеми и вселяла уверенность в неизбежной победе».

На своих извозчиках эсеры выехали за город, и на совете решили, что взрывать Плеве удобнее всего на подъезде к Балтийскому вокзалу, четырьмя метальщиками одним за другим на Измайловском проспекте, как группа Перовской 1 марта 1881 года на Екатерининском канале. Азеф приказал ликвидировать штаб-квартиру на улице Жуковского, всем выехать из столицы и второй совет провести в начале июля в Москве. Азеф, конечно, не сказал товарищам, что он сообщил в Департамент полиции, о том, что в доме 30 на улице Жуковского в квартире адвоката Трандафилова находится склад нелегальной литературы. Полиция послала филеров на улицу Жуковского, когда конспиративная квартира Боевой Организации была уже ликвидирована. Азеф подстраховался на этот случай, если кто-то из филеров мог увидеть его на Жуковского – он бы объяснил, что заходил к Трандафилову, о котором своевременно и донес.

Савинковцы выехали из Петербурга почти все, кроме Ивановской, которая сняла угол на Лиговке и как торговка семечками имела возможность находиться везде, без опасности обратить на себя внимание полиции. Ивановская и еще несколько товарищей постоянно находились на Каменноостровском проспекте, до самой министерской дачи и на Измайловском проспекте, стараясь не пропускать изменений в маршрутах Плеве: «День наш начинался рано и кончался с заходом солнца. К вечеру все брели без ощущения ног, с одним желанием бухнуться и уснуть. Обедали на скамеечке, в парке или в дешевой чайной. В ней за 5 копеек была возможность получить чашку щей или супу, конечно, самого прискорбного вкуса. За эти дни два раза пришлось иметь возможность встретить фон-Плеве. Трудно было не узнать этого бюрократа. Только слепой не заметил той помпы, которая сопровождала его приезд. Весь его путь, как по волшебству, принимал какой-то театральный вид. От низшего полицейского чина, до полицейского высшего ранга, умноженных во много раз, все в блестящих новеньких мундирах, все вытягивались в струнку, одергивая мундиры, поправляя шашки, точно готовясь к осмотру, охорашиваясь, а главное, и самое приметное, все они поворачивали, как по команде, головы в ту сторону, откуда должен был ехать Плеве. Между этими вертящимися чинами полиции, недалеко друг от друга, ходили изящные джентльмены с тросточками и с небрежным, независимым видом, – филеры. Живая изгородь вырастала по обеим сторонам тротуаров, внезапно, живой стеной, обеспечивая путь. В первый раз встреча случилась у Балтийского вокзала. Торговка семечками могла идти тихо, по временам останавливаться, поддаваясь невольно общему настроению, поворачивать голову туда, назад, куда все смотрели. Через пять-десять минут ясно послышался грохот шумно мчащейся кареты. Позади нее, шагах в пяти, на чудном рысаке сидел сыщик. Сейчас же за мостом, при повороте к Варшавскому вокзалу, карета пролетела так близко от меня, что чуть не задела колесами. В окне, подавшись немного вперед, виднелось характерное лицо Плеве. Ошибиться было трудно. Подойдя несколько ближе к каналу, я села, наблюдая копошащихся и шмыгающих филеров, принимавших теперь позы солдат после маневров.