Читать онлайн «Провинциальная «контрреволюция». Белое движение и гражданская война на русском Севере». Страница 61

Помимо особого внутреннего устройства, партизанские отряды отличала привязанность к конкретной местности. Характерно, что северные партизаны были известны не по имени командира, но по той местности, где они действовали. Единственным партизанским лидером, имевшим некоторую известность, был, пожалуй, Максим Ракитин, руководитель отдельного Шенкурского партизанского батальона, иногда упоминаемого в источниках как отряд Ракитина[812]. Имена же командиров тарасовских, селецких, онежских партизан почти не встречаются в документах.

Крестьяне видели в партизанских отрядах вооруженную часть сельского мира. Поэтому они часто не разделяли военные и гражданские потери, включая в списки даже погибший скот. Так, в отчете о партизанском бое в ночь с 7 на 8 ноября 1918 г. за деревни Петрушина и Похвальская среди потерь тарасовских партизан числились: «два партизана… крестьянский мальчик д. Петрушиной и несколько лошадей и коров крестьянских»[813].

Несмотря на первоначальные опасения белого командования, воюя за собственные деревни, партизаны отличались дисциплинированностью и высокой боеспособностью. Солдаты-партизаны не враждовали с собственными офицерами, которые в значительной части выдвигались из самих же односельчан и являлись в прошлом старослужащими или унтер-офицерами царской армии. К кадровым офицерам, присланным из Архангельска для помощи в организации отрядов, отношение также было подчеркнуто бережным и уважительным. Например, в донесениях тарасовских партизан офицеры упоминались только с восторженными эпитетами. Так, крестьяне с сожалением писали, что во время одного из боев «храбрый из храбрых офицеров, командующий этим отрядом З. получил серьезное обморожение ног», или гордо отмечали, что партизаны действовали самоотверженно, ободряемые «любимцем-командиром офицером Т., везде и всюду показывающим личный пример храбрости»[814].

Хорошее взаимодействие между партизанами и их командирами и тесная связь с местностью и населением обусловили исключительную стойкость партизанских отрядов. Они нередко сражались с противником, многократно превосходившим их числом, и несли значительные потери – до десятой части численности отряда убитыми и больше, и все равно продолжали бой, когда ставкой были собственные деревни. Если им приходилось отступать, то часто они увозили с собой семьи и имущество. В партизанских отрядах не случалось восстаний, и они демонстрировали лояльность Северному правительству, снабжавшему их продовольствием и вооружением. Не случайно именно партизан белое командование использовало для подавления беспорядков в мобилизованных частях[815].

Не менее, чем высокая боеспособность, партизанские отряды отличала жестокость в отношении к врагу. Суровые наказания не были нормой в крестьянском мире и прежде угрожали в первую очередь чужакам и конокрадам, представлявшим опасность для всей общины. Даже в годы революции и Гражданской войны самым распространенным наказанием была порка[816]. Однако возникнув в условиях войны и часто в ответ на исключительное насилие, крестьянские отряды проявляли по отношению к противнику такое же насилие. Так, на Печоре после рейда красного отряда Мандельбаума крестьяне повели «охоту» на большевиков: ставили охотничьи капканы для ловли красных патрулей и пойманных убивали. Один такой «охотник» сообщал заезжему инженеру, что лично истребил 60 красных, а в ответ на ужас собеседника комментировал свои действия так: «Нам с ними не жить, либо они, либо мы», ссылаясь на гибель своей семьи от рук отряда Мандельбаума[817].

Руководство Северной области, до которого доходили сообщения о прорубях на Печоре, доверху заваленных трупами, объясняло такие случаи «темнотой» печорского населения, состоявшего отчасти из «полудиких» зырян[818]. Однако другие партизанские отряды не отличались большей гуманностью. Так, на Пинеге осенью 1919 г. партизаны во главе с Зосимой и Иваном Кобылиными также спустил в прорубь схваченных в Веркольском монастыре большевиков и членов Пинежского уездного исполкома. Раздетых донага арестантов связывали, а затем живыми сталкивали в прорубь, подгоняя штыками и прикладами[819]. Местное население, видимо, не препятствовало расправе, так как члены исполкома представляли власть недружественных верхнепинежских волостей.

Красноречивым свидетельством партизанской жестокости служит соотношение числа убитых в стычках с партизанами и пленных красноармейцев. Например, тарасовские партизаны в бою 24 ноября 1918 г., атаковав силы противника численостью около 450 бойцов, сообщали, что было «убито и ранено больше 150 красноармейцев, взято в плен три»[820]. Раненые и пленные впоследствии также обычно погибали. В типичном сообщении о действиях отряда пинежских партизан говорилось, что в марте 1919 г. у деревни Торома из перехваченной группы красной разведки противник потерял 5 человек убитыми, 16 ранеными и 3 пленными, «раненые и пленные после допроса умерли»[821]. Спустя неделю у той же деревни была уничтожена целая большевистская рота. Как телеграфировал в Архангельск командующий войсками Пинежского района полковник П.А. Дилакторский, там было «больше ста убитых, 58 пленных. Всех ликвидировал»[822].

Северные крестьяне убивали пленных отчасти потому, что не считали возможным тратить на их пропитание и так скудные продовольственные запасы, тогда как сами партизаны и их семьи порой страдали от недоедания[823]. Не менее важным было и желание выместить обиду. Поэтому нередко перед смертью к пленным применялись жестокие пытки. Их раздевали до нижнего белья, кололи штыками, топили в реке, закапывали в землю заживо[824]. Жестокость, вероятно, играла также демонстративную роль и служила для крестьян способом отпугнуть противника от своих деревень, чтобы не допустить новые рейды и грабежи. Поэтому партизаны не только не скрывали совершенные акты насилия, но нередко даже хвалились своей жестокостью. Впрочем, это влекло за собой новую волну насилия с красной стороны, отмеченную порой еще более жестокими пытками и убийствами[825].

Жестокость партизан, граничившая с кровной местью, не давала покоя белому командованию и политическому руководству Северной области. За линией красного фронта население, напуганное рассказами об убийствах и пытках, было склонно оказывать большее сопротивление наступлению белых войск. Кроме того, падал авторитет Северного правительства, а красная пропаганда получала обильную почву для обвинений белого режима в том, что он держится исключительно на насилии. Однако попытки белых властей остановить резню оканчивались неудачей. Так, например, командующий 8-м северным полком, куда входили пинежские партизаны, решил выпустить брошюру о необходимости гуманного отношения к пленным и организовать разъяснительные беседы, но был вынужден отказаться от своей идеи. Пинежские крестьяне выражали в связи с его проектом крайнее неудовольствие, заявляя, что их действия являются ответом на жестокости, которые учиняли красные отряды по отношению к их близким[826]. Другой современник с сожалением отмечал, что едва ли было возможно привить партизанам гуманность, так как противник в их сознании был уже давно дегуманизирован. Большевики были для них «врагами, волками, прибежавшими в их деревню, зверями, которых надо убить»[827].

Белое командование, опиравшееся на боевую силу партизанских отрядов, вынуждено было смириться не только с их жестокостью, но и с нежеланием воевать за пределами своей территории. Попытки брать с партизан расписку, что они будут «действовать не только оборонительно, но и наступательно», не имели успеха[828]. Крайне неохотно воюя за пределами ближайших деревень и волостей, партизаны, как правило, особенно резко сопротивлялись их переводу на другие участки фронта. В последнем случае партизанские части начинали быстро распадаться из-за большого числа дезертиров, так как крестьяне опасались, что «чужие» полки сдадут их деревни большевикам[829]. Как с сожалением отмечал генерал В.В. Марушевский: «Они все были готовы драться до последнего человека за свою деревню и не могли по своему разумению встать на более широкую точку зрения, не говорю уже государственных, но хотя бы областных интересов»[830]. Марушевскому вторил врач Б.Ф. Соколов, член последнего состава Северного правительства, близко общавшийся с партизанами: «Напрасно… было бы искать в психологии партизан чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую – идейную подкладку. Нет, большевики оскорбили грубо душу… партизан, допустив насилия над их женами и сестрами, разрушив их дома и нарушив их вольные права… Но до России, до всей совокупности российских переживаний им было дела очень мало. Чрезвычайно мало»[831].