Читать онлайн «Поймай меня, если сможешь. Реальная история самого неуловимого мошенника за всю историю преступлений». Страница 48

После ухода Рамсея я сел, привалившись спиной к стене, и когда боль в глазах пошла на убыль, задумался над сведениями, которыми он поделился. Неужели мой срок на исходе? Неужели с той поры, как меня втолкнули в эту жуткую крипту, минуло одиннадцать месяцев? Я не знал, я совсем утратил счет времени, но чувствовал, что он мне не лгал.

После этого я пытался завести мысленные часы, чтобы отсчитать тридцать дней на воображаемом календаре, но втуне. Где уж там держать календарь в нечистотном вакууме, лишенном света, где любой отрезок времени если и существовал, то был посвящен выживанию. Я уверен, что всего два-три дня спустя я снова вернулся к тому, что отчаянно цеплялся за последние крохи разума, утекающие сквозь пальцы.

И все же время шло. И однажды панель в двери открылась, пропустив мутный свет. Иной мне в то время и не брезжил – за единственным исключением.

– Повернись лицом к задней стене камеры и закрой глаза, – приказал грубый голос.

С колотящимся сердцем я сделал, как велено. Неужто настал день моего освобождения? Или для меня припасли что-то новенькое?

– Не поворачивайся, но медленно открой глаза и дай им приспособиться к свету, – приказал тот же голос. – Я оставлю эту дверь открытой на час, потом вернусь.

Пол был измаран экскрементами, а в ведре, не опорожнявшемся уже давненько, копошились личинки. Меня стошнило.

Медленно открыв глаза, я обнаружил, что меня окружает яркое золотистое сияние, слишком уж яркое для моих слабых зрачков. Мне снова пришлось зажмуриться. Однако мало-помалу зрачки приспособились к освещению, и я смог оглядеться, не щурясь и не чувствуя боли. Но даже так в камере царил полумрак, будто на рассвете дождливого дня. Час спустя тюремщик вернулся, во всяком случае, голос звучал тот же.

– Снова закрой глаза, – распорядился он. – Я еще прибавлю света.

Я послушался, и когда мне было приказано, медленно и осторожно приподнял веки. Крохотная клетушка была залита лучезарным сиянием, заставившим меня зажмуриться снова. Сияние окружало камеру, как нимб вокруг темной звезды, впервые полностью осветив интерьер моего крошечного склепа. Оглядевшись, я был охвачен ужасом и дурнотой. Сырые стены заросли склизкой плесенью. Потолок тоже поблескивал влагой. Пол был измаран экскрементами, а в ведре, не опорожнявшемся уже давненько, копошились личинки. Гнусные черви ползали и по полу вокруг.

Меня стошнило.

Прошел, наверно, еще час, прежде чем страж вернулся, на этот раз, чтобы открыть дверь.

– Ступай со мной, – приказал он.

Я выкарабкался из омерзительной дыры без колебаний, испытывая пронзительную боль в шее, плечах, руках и ногах, когда выпрямился впервые с момента прибытия. Идти мне было трудно, но я ковылял за тюремщиком, как полупьяная утка, порой опираясь ладонью о стену, чтобы не упасть.

Надзиратель отвел меня вниз, в скудно обставленную комнату.

– Стой здесь, – приказал он, ступая через открытую дверь в другое помещение.

Я начал медленно поворачиваться, озирая комнату, дивясь ее размерам и простору после долгого пребывания в заплесневелом логове, а потом оцепенел, вдруг узрев самое чудовищное существо на свете.

Это был человек. Должно быть, человек, но, Господь наш небесный, что за человек! Высокий и истощенный, с головой, увенчанной грязной, нечесаной копной волос, ниспадавших до пояса, с грязным лицом, а его сбившаяся в сплошной колтун борода болталась до живота. Из прорези его рта струйкой сбегала слюна, а ввалившиеся глаза рдели из-под бровей углями. Он был наг, и кожу его покрывали грязь, язвы и струпья, будто у прокаженного. Ногти на руках и ногах отросли, удлинились и загибались, будто когти стервятника. Да и видом он напоминал стервятника. Содрогнувшись, я пригляделся к чудищу. И снова содрогнулся, узнав его.

Я зрел в зеркале себя самого.

Я еще ужасался собственному виду, когда тюремщик вернулся, неся перекинутую через руку одежду и пару ботинок.

Я узнал собственные вещи, в которые был одет при поступлении в тюрьму.

– Надевай, – отрывисто бросил он, вручая мне вещи и роняя туфли на пол.

– А нельзя ли сперва принять душ, пожалуйста? – спросил я.

– Нет, одевайся, – обжег он меня злобным взором.

Я торопливо облачил свои неопрятные телеса в одежду, которая стала теперь велика мне на несколько размеров. Ремня не было. Стянув брюки вокруг своего ввалившегося живота, я поглядел на надзирателя. Ступив в соседнюю комнату, тот вернулся с куском хлопчатобумажной веревки. И я перевязал ею свои брюки.

Почти тотчас же явились двое жандармов с целой охапкой кандалов. Один стянул у меня на талии толстый кожаный ремень с рым-болтом спереди, а второй тем временем замкнул вокруг моих лодыжек тяжелые колодки. Потом мне надели наручники, накинули на шею тонкую стальную цепь, пропустив ее через цепь наручников, потом через рым-болт и наконец примкнув замком к ножным кандалам. Спутывая меня, ни тот ни другой не обмолвились ни словом. Молча указав на дверь, один слегка подтолкнул меня, пока его напарник уже переступал порог.

Я зашаркал за ним, не в состоянии шагать из-за колодок и страшась места назначения. До той поры меня ни разу не сковывали подобным образом. Я-то считал, что подобные меры сдерживания предназначены только для свирепых, опасных преступников.

– Куда мы идем, куда вы меня ведете? – спросил я, щурясь от яркого послеполуденного солнца. Оно было даже ярче, чем свет внутри.

Ответить мне не потрудился ни тот ни другой.

Они молча втолкнули меня на заднее сиденье седана без опознавательных знаков, после чего один сел за руль, а второй рядом со мной.

Они отвезли меня на железнодорожный вокзал. От дневного света, даже под защитой автомобиля, у меня кружилась голова, а в груди копошилась тошнота. Я понимал, что мутит меня не только от внезапного выхода на свет после стольких месяцев. Я был болен – меня терзали то жар, то озноб, то рвота, то понос – уже с месяц. Тюремщикам Перпиньяна я не жаловался. Они бы попросту проигнорировали меня, как игнорировали все мои мольбы и протесты.

На вокзале меня высадили из машины, и один из жандармов пристегнул к моему поясу легкую цепочку, второй ее конец обернув вокруг запястья. Так, будто пса на поводке, меня поволокли чуть ли не волоком через толпу на перроне и втолкнули в вагон поезда. Кондуктор сопроводил нас к застекленному купе с двумя скамьями и табличкой на двери, гласившей, что оно зарезервировано министерством юстиции. Остальные пассажиры, пока мы протискивались мимо них, таращились на меня в ужасе, потрясении или отвращении, а некоторые, почуяв мой запах, с омерзением шарахались. Сам я уже давным-давно не ощущал исходящего от меня сортирного смрада, но не мог не посочувствовать им. Должно быть, от меня разило, как от кодлы разъяренных скунсов.

Купе было достаточно просторным для восьмерых, и по мере заполнения поезда несколько дюжих крестьян через различные промежутки времени пытались получить разрешение ехать с нами, не обращая на источаемое мной зловоние ни малейшего внимания. Но всякий раз жандармы махали им, чтобы проходили, отвечая лаконичным отказом.

Опутанный цепями с головы до ног, я представлялся им каким-то пресловутым кошмарным убийцей.

Потом появились три оживленные симпатичные американские девушки, одетые в диктуемый приличиями минимум шелков и нейлона и увешанные магазинными пакетами, набитыми сувенирами и подарками, винами и едой.

Они восхитительно благоухали дорогими духами, и один из жандармов, поднявшись с широкой улыбкой, галантно усадил их на противоположную скамью. Они тут же попытались вовлечь офицеров в беседу, любопытствуя, кто я такой и какое преступление совершил. Очевидно, опутанный цепями с головы до ног, я представлялся им каким-то пресловутым кошмарным убийцей, как минимум ровней Джеку-потрошителю. Они казались более заинтригованными, нежели напуганными, и оживленно обсуждали мою отвратительную вонь.

– От него смердит, словно его держали в канализации, – заметила одна.

Остальные со смехом согласились.

Я не хотел, чтобы они знали, что я американец, чувствуя себя в их присутствии униженным и опозоренным. Наконец, жандармы дали понять молодым женщинам, что не говорят и не понимают по-английски, и все три принялись щебетать между собой, пока поезд отъезжал от станции.

Я не знал, куда мы едем. На время я утратил чувство направления и считал бесполезным снова пытаться узнать место назначения у жандармов. Я жалко сгорбился между офицерами, больной и подавленный, изредка бросая взгляд на проносящиеся за окном пейзажи или украдкой разглядывая девушек. Из их слов, оброненных мимоходом, я заключил, что они учительницы из-под Филадельфии, проводившие отпуск в Европе. Они побывали в Испании, Португалии и на Пиренеях, а теперь направлялись в какой-то дивный край. Уж не в Париж ли? – гадал я.

Время шло, и, несмотря на болезненное состояние, я ощутил голод. Девушки достали из своих сумок сыры и хлеб, консервированные паштеты и вино и принялись за еду, поделившись своим пиршеством с жандармами. Одна попыталась скормить мне маленький сэндвич (руки мои были так скованы, что я не смог бы есть, даже если бы мне позволили), но один из жандармов деликатно перехватил ее руку, твердо сказав: