Читать онлайн «Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии. 1933-1945». Страница 37

Все еще защищая свой аполитичный пессимизм, Томас Манн подчеркивал: «Я не принадлежу ни к какой партии. Я не выступаю против демократии». Пример Канта помог Манну преодолеть эту романтическую страсть, которую он, однако, продолжал сознательно исповедовать. Две главные работы Канта – «Критика чистого разума» и «Критика практического разума» – представлялись Томасу Манну символическими. Во-первых, Кант радикально развенчал всякую метафизику, но, во-вторых, осознал, что без метафизики невозможна никакая абсолютная мораль, и снова ввел в свою аргументацию веру в Бога. Кант ограничил радикализм теоретической сферой, а в реальном поведении чуждался радикализма, руководствуясь практической этикой. Точно так же Томас Манн ограничил теоретической сферой радикальный пессимизм и начал выступать за политику и демократию, ибо состояние умов в Германии внушало тревогу в такой степени, что он, как и его брат, чувствовал себя уютнее по ту сторону Рейна, чем в авторитарном отечестве.

Все реакционеры, восхищавшиеся прежде его аполитичностью, немедленно стали называть Томаса Манна предателем. Они просто невнимательно читали его признания. Если бы они почитали их, то сразу натолкнулись бы на следующую фразу: «Консерватор? Нет, конечно, я не консерватор. В таких случаях, как мой, имеют дело со смесью деструктивных и консервативных тенденций». Он говорил о своем «свободном, сознательном, нежном, духовном, ироничном консерватизме». Но реакционеры не слушали, они кричали: «Предатель, дезертир!» Таково традиционное немецкое правило: немцы не слушают предостережений немногих разумных людей, они злобно оговаривают их и вынуждают к бегству.

Началом стало убийство Ратенау в 1922 году. Оно было, как публично говорил позже Томас Манн, безумным злодеянием «грубого расового» вандализма, а спустя несколько лет он заговорил о новой «расовой религии, проявляющей антипатию не только к международному иудаизму, но и выражающей открытую вражду к христианству», о «языческой народной религии, культе Вотана и романтическом варварстве». Обращаясь к реакционерам-монархистам, Томас Манн говорил, что новая республика могла бы стать более немецкой по духу, нежели помпезно блиставшая, бряцающая оружием монархия, бывшая на деле лишь имперской «оперой-буфф». Он призывал не использовать неизбежную послевоенную нищету для прославления свергнутой монархии.

На Томаса Манна тотчас обрушилась лавина злобной критики, ибо все реакционеры, как говорил впоследствии Манн, единодушно называли демократическую республику дурной шуткой, недоуменно пожимая при этом плечами.

Даже композитор Ганс Пфицнер, для которого Манн сделал больше, чем кто-либо другой, своим блестящим анализом «Палестрины» выступил против него. Он написал Манну, что вынужден порвать с ним дружбу, потому что Манн одобрительно отнесся к ноябрьской марксистской республике. Германская республика никогда не была марксистской. Социал-демократы вели себя очень осмотрительно и патриотично, стараясь справиться с хаосом, в который ввергли Германию кайзер и реакционеры. Пфицнер – Томас Манн в тот момент этого не знал – к тому времени уже дважды встречался с Гитлером и обсуждал с ним войну, ее последствия и антисемитизм. В 1933 году Пфицнер организовал кампанию травли Томаса Манна, протестуя вместе со многими другими знаменитостями против лекций о Вагнере, прочитанных Манном в Амстердаме. В своем протесте, напечатанном во многих газетах, авторы восхваляли национальное возрождение Германии и говорили, что Томас Манн утратил после провозглашения республики свою национальную убедительность, променяв ее на космополитическую и демократическую убедительность. Они чувствуют себя обязанными, писали авторы протеста, защитить Вагнера от диффамации. Томас Манн никоим образом не порочил память Рихарда Вагнера. Он лишь показал, что Вагнер и его сочинения – комплекс мифологии, психологии и психоаналитической триады (привязанность к матери, неудовлетворенное половое влечение и страх) – принадлежат к романтическому периоду в истории немецкой и французской музыки.

Томас Манн не испугался Пфицнера и других, не поддающихся вразумлению писателей и политиков, и продолжал предостерегать немцев от нового национализма, которому вскоре было суждено стать национал-социализмом. Манн предостерегал от поднявшего голову антисемитизма.

В 1953 году Томас Манн сказал: «Очень рано я увидел ужасную опасность, нависшую над Германией, Европой и всем миром, это было в то время, когда зло можно было легко вырвать с корнем. Оно, поначалу, казалось прекрасным культом глубин, консервативной революции и интеллектуального обскурантизма, и именно оно вымостило путь к катастрофе».

Когда Манна в 1926 году пригласили в Париж читать лекции, он посетил русских писателей-эмигрантов – Льва Шестова, Ивана Бунина и Дмитрия Мережковского. «Я чувствовал к ним симпатию, проникся солидарностью, духом возможного товарищества. Я не сомневаюсь, что могут возникнуть обстоятельства, в которых мне придется разделить их судьбу». Он оказался прав, но продолжал предостерегать. Национал-социали сты, говорил он, усвоили идею революции, лживо представив «величайшим новшеством» самые замшелые и давно похороненные идеи; их ненависть и варварство приведут к войне.

Катастрофический результат выборов 14 сентября 1930 года приветствовали миллионы и среди них профессор Отто Келльрейттер, который говорил: «Это было восстание молодого поколения, представляющего будущее Германского государства, восстание против системы, не имеющей никакого ясного представления о государстве». Эти выборы заставили Томаса Манна приехать в Берлин и выступить с «Воззванием к разуму» – сильнейшим предостережением против «оргиастического, обожествляющего природу, радикально античеловеческого, одурманивающего, агрессивного и абсолютно невменяемого» национал-социализма. Он обвинил многих профессоров, которые своим «германским романтизмом и нордической верой», выраженной идиомой мистической честности и высокопарной болтовней снабдили национал-социализм идеологической надстройкой, отравили души и затуманили головы миллионам намного сильнее, чем политическим романтизмом, приведшим к войне 1914 года. У немцев долгая эмоциональная и интеллектуальная история, а теперь им предлагают идеал примитивного светловолосого простака, который улыбается, подчиняется и с готовностью щелкает каблуками. Манн проводит различие между католической частью населения, нашедшей надежное убежище в лоне церкви с ее универсальным наднациональным наследием, отвергающим всякое этническое язычество, и той частью населения, которая исступленно кричала «Хайль Гитлер!». Представители этой части орали и улюлюкали все время, пока Манн читал свою лекцию, и ему пришлось покинуть зал через запасной выход. Друг Просвещения, он говорил много лет спустя о концепции Народа (в расовом смысле слова) как о тревожном анахронизме, в котором обычно смешиваются все виды реакционного зла.

В 1933 году он покинул погрузившуюся в варварство страну, повторяя в душе слова своего любимого поэта Августа Платена о том, что ненавидящему варварство человеку лучше покинуть отечество, где рабы славят зло, чем сносить гнет слепой ненависти толпы. В те дни, когда миллионы дикими воплями приветствовали своего крысолова из Браунау и кричали «Германия, проснись!», Томас Манн записал в своем дневнике: «В человеческих сферах никогда не происходило ничего подобного. Что станется с лихорадочно-веселой, опьяненной и по видимости счастливой немецкой нацией? Сколько горьких разочарований придется ей проглотить? Какие физические и психологические беды готовит ей судьба? Пробуждение будет в десять раз более ужасным, чем в 1918 году». В 1938 году он писал: «Нация, которую учат снимать револьвер с предохранителя при слове «культура», такая нация обречена на гибель».

В 1927 году Манн писал: «Ужасно видеть, как сегодня ненавидят в Германии» Страна полна фашистов, называющих себя революционерами. «Какое отношение имеет этот национализм к отечеству? Это прославление катастрофы ради катастрофы». Некоторые профессора Мюнхенского университета уже сказали после убийства Ратенау: «Браво, одним меньше!» В 1933 году Манн писал: «Содрогаешься при одной мысли о поражениях, которые ждут нас, какая немыслимая мука, какое самоистязание! Нам суждено увидеть, что они сделают с Германией». Когда в 1933 году Эйнштейн приветствовал мужественную позицию Манна в отношении нацистов, тот ответил: «Это самая высокая честь, какой я когда-либо удостаивался». Эта так называемая революция на деле не была революцией. «В ней нет ничего от истинных революций, которые, хотя и могут быть кровавыми, вызывают симпатии всего мира. Для нас очень почетно, что мы предостерегали от этого нравственного и духовного несчастья». «Не немец тот, кто является расистом. Их ненависть к евреям направлена не на одних только евреев. Она направлена на Европу, на лучших немцев, на христианские и греческие основания западной цивилизации». Они никогда не задумывались над старой демократической мудростью: цена свободы – вечная бдительность.