Читать онлайн «Годы эмиграции». Страница 21

По поводу трех первых событий; несмотря на всё их историко-политическое значение, Исполнительная комиссия ограничилась сравнительно краткими заявлениями в печати, интервью и обращением к вершителям международной политики. Рижский же договор вызвал к жизни обширный «мемуар», написанный по-французски и обращенный к Верховному совету бывших союзников России. Если о других актах и добрых намерениях Исполнительной комиссии приходится производить розыски в специальных изданиях периодической печати того времени и случайно сохранившихся оттисках, воззваниях и т. п., копии «мемуара» имеются почти во всех крупных библиотеках Европы и Америки.

Я не входил в состав Исполнительной комиссии, но находился в тесном общении с ее членами и работой. И когда решено было составить специальный Меморандум о Рижском договоре, к этому был привлечен и я. Ближайшее участие в составлении Меморандума приняли постоянные сотрудники Исполнительной комиссии А. Н. Мандельштам, Я. Л. Рубинштейн, С. О. Загорский и А. M. Михельсон.

Меморандум касался всех главных вопросов, урегулированных договором: территориальных границ Польши, ее экономики и финансов; в частности ее освобождения, в отступление от общепринятого Версальской конференцией правила, от обязательства возместить России часть ее государственного долга, размерами приблизительно в четыре миллиарда рублей; о предоставлении Польше своеобразного контроля над торговлей России с Германией и Австрией; вопрос о сохранении российского гражданства и приобретении польского – населением, оказавшимся в границах польского государства; об обеспечении прав меньшинств за русскими, евреями, украинцами и др.; об амнистии; о судьбе государственного имущества России.

В приложении к Меморандуму, вместе с официальным текстом договора Польши с пятью великими державами о меньшинствах, была дана карта территории, отошедшей от России к Польше.

Рижский мир не был миром «карфагенским», – не был продиктован. Тем не менее он был очень тягостен для России. Во введении к Меморандуму напоминалось, что «Россия содействовала пролитой кровью своих сынов завоеванию независимости Польши, а здесь (в Рижском договоре) ее третируют хуже, чем побежденного врага. Антанта обращалась с Германией и Австрией менее сурово, чем Польша обращается с братским русским народом». Естественно, что Меморандум заявлял формальный протест против такого договора и утверждал, что договор, «не считающийся с жизненными интересами русского народа и заключенный правительством, которое угнетает народ, и никогда не было им признано, не имеет шансов быть принятым каким-либо русским правительством, законным образом выражающим волю русского народа».

Сколь правильны и справедливы ни были эти суждения, – они не оправдались. Рижский договор был аннулирован 19 сентября 1939 года в результате трагического события – соглашения Риббентропа и Молотова 23 августа 1939 года, освободившего Гитлера от страха перед вторым фронтом и подтолкнувшего его начать вторую мировую войну.

Рассказ об изготовленном по поводу Рижского договора меморандуме, может быть, надлежит закончить, уже для «малой истории», описанием эпизода, разыгравшегося в заседании Исполнительной комиссии при обсуждении статьи 6-й договора о меньшинствах. Я был соавтором и докладчиком этой части меморандума. Как раз в этот день, 24 апреля 1921 года, в газете Милюкова «Последние новости» появился за его подписью небольшой фельетон-отзыв о воспоминаниях его сотоварища по партии Вл. Дм. Набокова, напечатанных в 1-м томе берлинского «Архива русской революции».

Набоков заслуженно слыл одним из самых либеральных кадетов. Он оставался таким в течение почти всего февральского периода революции. С Октября же Набоков очутился в числе разочарованных, не обманувшимся, а почувствовавшим себя обманутым. Отсюда его раздражение, даже озлобление, пронизывающее воспоминания, – несправедливые, противоречившие его прошлому, недостойные его. Под непосредственным и свежим впечатлением от разразившейся катастрофы, Набоков стал ретроспективно воспринимать и оценивать Февраль не так, как и он его «делал». В соответствии с этим было и его описание. Его эволюция шла в направлении противоположном тому, в котором эволюционировал Милюков в 1921 году: разойдясь с «новой тактикой» Милюкова и его сторонников, Набоков вместе с И. В. Гессеном, возглавил более правую группировку к.-д.

Милюков счел необходимым отозваться на воспоминания своего недавнего единомышленника и отозвался чрезвычайно сочувственно, несмотря на восстановленные на Совещании членов Учредительного Собрания добрые отношения с теми, которых недавно он обличал, теперь же обличил его недавний оппонент Набоков. Может быть побудили его к тому внутрипартийные соображения – надежда привлечь на свою сторону отошедших. Как бы то ни было, Милюков в своей газете публично признал воспоминания Набокова «может быть самым крупным и замечательным из всего, что писалось о фактической стороне революции». В частности, жестокую характеристику, данную автором воспоминаний Керенскому, Милюков назвал «не фотографией, а блестящей пастелью – однако не в импрессионистском, а во вполне реалистических штрихах». Это сопровождалось общей сентенцией: «Есть характеристики жестокие, но справедливые. Что делать?.. Большинство людей проигрывает при ярком свете и на близком расстоянии: с этим приходится мириться».

Формально фельетон Милюкова был корректен. Но кто сознавал, что Набоков писал несомненно в запальчивости и раздражении, не мог не удивиться демонстрированному Милюковым одобрению того, от чего он сам оттолкнулся, всего тремя месяцами раньше, на Совещании членов Учредительного Собрания. Так можно было понять смысл отклика Милюкова и так, по-видимому, понял ее Керенский. На заседание Комиссии, назначенное для окончательного утверждения текста Меморандума о польско-советском договоре, Милюков несколько запоздал. Он обходил уже сидевших за круглым столом, останавливаясь поочередно у каждого для рукопожатия. Когда, подойдя к Керенскому, он протянул ему руку, тот, не меняя положения, стал усиленно теребить глаза. Милюков задержался на несколько мгновений, лицо его стало пунцовым, что с ним нередко бывало, и, не говоря ни слова, прошел дальше – здороваться с соседом Керенского.

Никто не заикнулся о происшедшем. Но оно не осталось секретом. Керенский вскоре пожалел о случившемся. И не прошло много времени, как в эсеровской «штаб-квартире» на 9-bis Rue Vineuse, в Пасси, где ютились редакции «Современных Записок», «Pour la Russie» и отделение берлинского «Голоса России», потом «Дней», и где в одной из комнат ютился Керенский, – произошла встреча и формальное примирение Керенского и Милюкова. Сопровождалось ли примирение объятиями и поцелуями, сказать не могу, – память не удержала (У Керенского было двойственное отношение к Милюкову. Он чрезвычайно уважал, даже почитал, и ценил Милюкова за огромные знания в разных областях и преданность освободительному движению, ставшего позднее и союзником в общей борьбе против самодержавия. Вместе с тем только в порядке исключения сближались их политические взгляды и тактические действия. И по характеру своему даже в публичных выступлениях они были разные. Милюков оставался шестидесятником, рационалистом, совершенно чуждым и даже не выносившим никакой аффектации или призыва к эмоциям, не терпевшим даже поэтических цитат в статьях редактируемой им газеты.

А. Керенский остро воспринимал расхождение с Милюковым, – может быть потому, что тот не оправдывал возлагавшихся на него Керенским надежд. Во всяком случае на отрицательное отношение к нему Милюкова Керенский реагировал болезненно. Когда же Милюкова не стало, Керенский дал выход своим чувствам и почти патетически прославил его в печати, как исключительного патриота России, обойдя полным молчанием не только свою борьбу с ним, но и политические грехи и прегрешения покойного. («Новый журнал», № 5, 1943 г.).

К сожалению, нельзя сказать то же о Милюкове. В написанных им перед самой смертью воспоминаниях, опубликованных издательством имени Чехова в 1956 году, Милюков пишет о Керенском кое-что не соответствующее ни фактам, ни его же собственным словам о нем. Милюков описывает возникновение Временного правительства и свою историческую речь 2 марта 1917 г. в Колонном зале Таврического дворца. Он утверждает, что, рекомендуя слушателям отдельных членов правительства, он будто бы обошел молчанием Керенского: «тот обошелся без рекомендаций». (Воспоминания, т. 2, стр. 311). При этом отмечает, что его «речь была напечатана в очередных выпусках газет», которые он цитирует. А из этих газет следует, что Милюков не умолчал о Керенском, а, наоборот, говорил о нем в исключительно лестных выражениях: «я счастлив сказать вам, что и общественность нецензовая тоже имеет своего представителя в нашем министерстве.