Читать онлайн «Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени». Страница 64

1 Munck T. 1990. Seventeenth‑Century Europe. Macmillan. P. 34; Gagliardo J. G. 1991. P. 100; Black J. 1991. A System of Ambition: British Foreign Policy 1660-1793. Longman. P. 17.

возможность взимать налоги без согласия репрезентативной ассамблеи рассматривается ими как решающий показатель «абсолютности» монарха.1 Но если бы французские монархи имели такую возможность, то до нас не дошли бы сведения об их финансовых проблемах. Там, где налоговые полномочия представительств не были оговорены четко, это происходило потому, что большая часть доходов короны их ведению не подлежала. Королевская прерогатива распространялась на доход короны от горного дела и солеварения в Венгрии, от колониальных империй в Португалии и Касти. — лии, от обширных коронных земель в Пруссии и от косвенных налогов в Неаполе, Сицилии и Венгрии. Во Франции, Пруссии, Кастилии и Сицилии, где косвенные налоги были однажды утверждены, их можно было взимать — если только они не повышались — без очередного обращения к представи–тельствам.2 Ни один из этих путей получения доходов в XVIII столетии не был доступен для английской короны, и по этой единственной причине она зависела от парламента сильнее, чем большинство европейских монархий. Однако ни в одном из этих случаев получение средств еще не свидетельствовало о том, что «абсолютная» монархия заручилась одобрением сословных представительств. Для взимания этих налогов их согласие не требовалось. Налогообложение являлось одним из тех предметов, которые нередко провоцировали конфликт между государями и представительствами. То же можно сказать и о попытках короны устранить аномальные явления в администрации и насадить единообразие. Другим фактором было стремление к религиозному единству в стране. Конфликты привлекали внимание историков чаще, чем компромиссы, производя двойное заблуждение. Во–первых, конфликт считался доминантой в отношениях между монархами и представительствами. Соответственно с точки зрения государя благом было представительство слабое, приостановившее свою деятельность или вовсе несуществующее.3 Это отражает традиционное представление об их несовместимости с абсолютной властью: представительства могли сосуществовать с ней только в маргинальном или угасающем состоянии. Такую концепцию поставило под сомнение уже упомянутое осознание того, что в Англии при Тюдорах и Стюартах сутью их взаимоотношений было сотрудничество. Применительно к континенту аргумент о сотрудничестве работает еще более убедительно, поскольку там представительства и их чиновники являлись не только проводниками, но и в некотором роде финансистами политики правительства. Однако консультативные ассамблеи неизменно характеризуются как угроза монархической власти. Когда экзаменаторы

Koenigsberger H. G. 1987. Early Modern Europe 1550-1789. Longman. P. 182. Bush M. 1983. P. 103-104. Black J. 1990. P. 369-370.

спрашивают студентов об «ограничениях абсолютизма», они ожидают услышать рассказ о том, как, охраняя традиционные привилегии, парламенты и штаты, устанавливали границы применению абсолютной власти короны. И они, конечно, не обманываются в своих ожиданиях. Но воспринимая ограничения в качестве тормозов на маховом колесе монархии, данное направление в историографии упускает истинный смысл функций представительства. Оно было составной частью правительства, а не его конкурентом, хотя в XX веке, когда правительственная политика осуществляется главным образом усилиями правительственных чиновников, это нелегко осознать. Штаты и парламенты могли создавать препятствия решениям короны именно потому, что сами являлись неотъемлемым компонентом управления: по тем вопросам, в обсуждение которых они вовлекались, центральное правительство нередко не имело единой точки зрения. Консультативные органы, связанные с членами правительства узами патроната и клиентелы, соответственно также могли занимать различные позиции.

Во–вторых, историки неверно интерпретировали сам конфликт. Возникает искушение воспринимать его как препятствие, тупик, если не как начало революции, внутри плохо функционирующей системы, как первые раскаты надвигающейся бури или симптомы смертельной болезни. Ни один период в истории не пострадал от подобных клише больше, чем XVIII столетие во Франции, изучение которого было осложнено из‑за чрезмерного увлечения современников медицинскими и метеорологическими метафорами. Конфликт — это здоровое явление, к преодолению которого были приспособлены конституционные механизмы раннего Нового времени. Конфликт препятствует закоснению социальных и политических систем и стимулирует инновации, поскольку интересы вовлеченных в него сторон меняются под влиянием их новых потребностей в деньгах, власти и статусе. Конституционные установления являются инструментом для разрешения конф–ликтов.1

Некоторые конфликты неразрешимы. Самые опасные из них порождаются попытками навязать преобразования консервативному обществу, в котором прочно закреплены привилегии отдельных лиц, корпораций и сообществ. Всякий, кто пытался их искоренить, брался, образно говоря, за хирургическую операцию со смертельным исходом, так как опухоль, подлежавшая удалению, была частью живой ткани. Несмотря на то что эта метафора носит медицинский характер, она очень точно показывает истинную, потенциально губительную природу привилегий. В каждом государстве привилегии были постоянной темой для обсуждения. Они символически

1 Metcalf M. M. 1 9 8 8. Conflict a Catalyst: Parliamentary Innovation in Eighteenth‑Century Sweden // Parliaments, Estates and Representation, 8, no.l. P. 63-64.

подтверждались на коронации государя, выборах мэра, при введении в должность менее высоких официальных лиц. Санкцией привилегий было прошлое, выгоды от них были грандиозными. Даже крестьянские общины обладали коллективными правами на урожай и пастбища. Поскольку все подданные были убеждены, что главной целью гражданского и светского правления было поддержание и защита их свобод, те правители, которые изменяли их без должного уважения или преднамеренно, рисковали вызвать восстание.1 Деспотические наступления на привилегии подрывали доверие к монарху как к защитнику закона.

И все же в раннее Новое время основной принцип континуитета столкнулся с равной по силе тенденцией к переменам, которая лишь недавно привлекла внимание историков.2 Имеется в виду формирование «империй» испанских и австрийских Габсбургов и французских Бурбонов — «империй» в том смысле, что в них, вопреки номинальному равенству, отраженному в многочисленных титулах монархов, та территория, в которой размещались королевский двор и буржуазная административная столица, доминировала над остальными регионами, что обычно влекло за собой попытку центра распространить свои законы и обычаи на провинции. Такая имперская программа уничтожила Филиппа II в Нидерландах, Оливареса в Каталонии, Карла I в Шотландии, Иосифа II в Бельгии и Венгрии. Кроме того, в сложных по территориальному составу королевствах опасно было допускать существование в одной из стран религии, запрещенной в других. Карл I понял это в Шотландии, а Филипп II — в Нидерландах.3 КXVII столетию монархи уже не допускали вступать в контрактные отношения, основанные на обязательстве соблюдать права подданных в обмен на их верность. На практике это тем не менее не мешало последним разрывать отношения, если они чувствовали, что закон попирается, а права и привилегии находятся в опасности.

Либеральным историкам XIX века нравилось изображать эпоху ancien régime пыльным складом устаревших идей и учреждений, сопротивлявшихся живительному влиянию Просвещения. На самом деле перемены в управлении происходили начиная с XVI века, а с развитием идей камерализма в конце XVII столетия они приостановились. Приняв за основу старое понятие «регулярное полицейское государство», камерализм акцентировал взаи-

1 LosskyA. 1984. The Absolutism of Louis XIV: RealityorMyth? // Canadian Journal of History, xix. P. 5-6.

2 Robertson J. 1989. Union, State and Empire: the Britain of 1707 in its European

Setting. Unpublished paper deliverd to the Centre for Historical Studies at Princeton;

Rüssel C. S. R. 1982. Monarchies, Wars and Estates in England, France and Spain // Le

gislative Studies Quarterly, vii. P. 215-216; Rüssel C. S. R. 1987. The British Problem

and the English Civil War // History, 72. P. 395-415.

3 Rüssel C. 1990. The Causes of English Civil War. Oxford University Press. P. 29.

мозависимость доходов короля и благосостояния его подданных. Эта осознанная потребность в административных и экономических реформах едва ли была новостью для XVIII века, и большая часть перемен, а также политических кризисов, создававшихся правительством, была результатом сопротивления тех, чьи интересы при этом ущемлялись. В этот период лишь в немногих случаях проводимая политика сама по себе провоцировала недовольство, так как большинство государей действовали осторожно и знали, где следовало остановиться. Самыми опасными были до и послевоенные периоды, когда правительство пыталось найти средства для удовлетворения возросших финансовых запросов. За Тридцатилетней войной последовал так называемый «общий кризис XVII столетия», а проведение великих реформ (1763-1789) в определенной степени было приближено войнами середины XVIII века. Многие подобные начинания производились с одобрения и при содействии учреждений, защищавших права и привилегии. Однако хотя Оливарес и пытался убедить подозрительные провинции в преимуществах более тесного союза с Кастилией, столетие спустя старые приемы управления и ведения переговоров вновь не вызывают ничего, кроме презрения.