Читать онлайн «Ныне все мы болеем теологией. Из истории русского богословия предсинодальной эпохи». Страница 15

Перу Лихудов принадлежит значительное количество проповедей, полемических и апологетических сочинений. Их заслуги перед Церковью неоспоримы, но современники отзывались о них без симпатии. Причиной тому были, очевидно, их греческая надменность, проглядывавшая то там, то тут страсть к обогащению и связанные с ними скандалы.

Такое смешение учености и простодушной самовлюбленности, авантюризма и благочестия, жадности и искренней веры, понуждавшей Лихудов в равной степени заботиться о своем благополучии и составлять все новые сочинения в защиту православия, сегодня кажется странным, но надо помнить, что для людей того времени религиозность составляла еще настолько органичное основание их жизни вообще, что опосредовалась повседневностью Нового времени, зачастую не вступая при этом с ней в ощутимое противоречие. Голштинец Зерникав, потомки древнего греческого рода Лихуды и полочанин Симеон в этом смысле не очень отличались друг от друга. И по этим, и по другим видно: «век расшатался». Все приходит в движение. Границы стран и конфессий перестают быть непреодолимыми. Ревнитель старины протопоп Аввакум пишет первую русскую литературную автобиографию. Искатели приключений становятся борцами за веру. «Боголюбцы» сражаются друг с другом, не замечая, что борются со своим отражением.

Казалось, истина должна была бы окончательно потеряться в этой неравной борьбе, но ее тихое слово, как неудержимая вода, все же прокладывало себе путь. Это с очевидностью показал московский спор о времени пресуществления Святых Даров.

Суть спора сводилась к вопросу о том, в какой момент евхаристического канона совершается пресуществление Святых Даров: при произнесении слов Спасителя «Приимите, ядите» или после призывания Святого Духа на Дары. Сам по себе этот вопрос имеет не только литургическое или догматическое, но и экклесиологическое измерение, подразумевая и определенное различие в переживании Церкви на Западе и на Востоке, и хотя именно это в конечном счете придало ему невиданную остроту в XVII веке, обсуждался он тогда как вопрос догматический по преимуществу.

Согласно иоакимо-евфимиеву «Остну» все началось с того, что «юноши неции из царствующаго града Москвы восхотеша отъити в Польское кралевство ради учения латинскаго». Именно они, насмотревшись на латинские обычаи (поклоны и звон «во время словес Христовых от иерея глаголемых») и не зная, что Православная Церковь мыслит по-другому («не бо самовидцы быша когда стран и обычаев церковных греческих и писанием еллинским и святых Отец Преданием невежди: юноши бо»), по возвращении домой рассказали неким своим знакомым «священноначальником и благородным мужем», что «белорусцы и латини… в возглашении словес Господних: “приимите, ядите” покланяются телу и крови Христове»[265]. Впоследствии, после присоединения Малороссии, это учение распространяли приходящие из тех краев на Москву «иереи, и монаси, и мирстии». Окончательно же утвердил на Москве неправославное мнение о времени пресуществления Святых Даров «Симеон, прозванием Полотский», который хотя и был «учен и добронравен», но прельщен «от изуитов, папежников сущих»[266].

Эта история выглядит довольно странно, если вспомнить, что она исходит из уст церковной власти. Ведь косвенным образом из нее вытекает, что не только «юноши неции», но и священноначальницы были тогда «святых Отец Преданием невежди», иначе как бы могли они тогда так легко поверить невеждам-юношам? Но действительно, как будет показано ниже, до определенного момента почти все на Москве, даже будущие защитники православия, придерживались латинской точки зрения на предмет. Исключение составлял, быть может, только Епифаний Славинецкий, но и он вовсе не бил тревогу[267]. Правда, «Остен» содержит рассказ о беседе, бывшей между старцами Епифанием и Симеоном в крестовой палате патриарха. Во время этой беседы Симеон спросил будто бы, право ли веруют западные о времени пресуществления Даров, и получил ответ, что нет, неправо, ибо восточные отцы учат, что только после призывания Духа Святого «претворяется хлеб и вино, и бывает сущо истинное тело Христово и кровь Христова»[268]. Но и это известие кажется не вполне достоверным. Хотя текст этот, помимо «Остна», входит и в рукописный сборник сочинений Епифания Славинецкого, но не принадлежит ему самому, так как сам он упоминается здесь в третьем лице, как «муж многоученый, не токмо грамматики и риторики, но и философии и самыя феологии известный… испытатель и искуснейший разсудитель»[269]. Следовательно, скорее всего, беседу Симеона и Епифания сохранил для нас тот же Евфимий, автор «Остна». Но именно этот общепризнанный сегодня факт и понуждает усомниться в подлинности беседы. Епифаний умирает в 1675 году, а между 1675 и 1678 годами Евфимий по повелению патриарха Иоакима составляет первую редакцию «воумления священником»[270] (в своем окончательном виде, который оно приобретает уже в конце столетия, известного как «Известие учительное»). В ней он ясно излагает латинское учение о пресуществлении[271]. Того же учения держался, очевидно, и сам патриарх, приказавший царям Иоанну и Петру во время коронации творить земные поклоны на словах Спасителя «Приимите, ядите»[272].

Отсюда следует либо сомнительность известия о беседе Епифания и Симеона[273], либо тот факт, что Епифаний не считал, по-видимому, нужным поделиться с ближайшим учеником своими соображениями о времени пресуществления[274], но тогда откуда Евфимий узнал о беседе?

Наконец, латинского мнения о времени пресуществления Даров придерживались старообрядцы: «…расколоучитель диакон Феодор в своем послании из Пустозерска (написанном в 1678—79 гг.) прямо заявляет: “верую и исповедую со всеми церковными учители, яко прелагаются те предложенныя дары – хлеб и вино – в тело и кровь Христову Христовыми оными словесы, еже на тайной вечери рече: приимите и ядите, се есть тело мое"»[275].

Итак, следует признать, что до определенного момента общепринятой или уж во всяком случае повсеместно распространенной на Москве была латинская точка зрения на предмет[276], не вызывавшая ни у кого никаких особенных возражений.

Напротив того, после этого определенного момента спор разгорелся с такой силой, что, по словам того же «Остна», которому в данном случае вполне можно доверять, «попущением Божиим, поущением же душегубца врага диавола, везде друг с другом в схождениих, в собеседованиих, на пиршествех, на торжищах, и где любо случится кто друг со другом, в Яковом любо месте, временно и безвременно, у мужей и жен то и слово о Таинствах, и о действе и совершении их… И от таковаго не лепаго и не подобающаго совершения и испытнословия и любопрения прозябоша свары и распри, вражды и ересь хлебопоклонная…»[277].

В то же время «Остен» ничего не говорит о конкретном поводе к началу полемики. В результате складывается впечатление, что «огонь» внезапно вспыхнул там, где никто не ждал пожара, а это в свою очередь означает, что повод к столкновению дал какой-то внешний по отношению к теме случай. В 80-х годах XVII столетия из известных нам событий таким случаем мог быть, скорее всего, только приезд Лихудов[278], и вот почему. Характерно, что «Остен» не упоминает их имени совсем, хотя, безусловно, именно они сыграли решающую роль в разгроме партии Медведева. При этом именно их приезд как начальную точку спора о времени пресуществления с определенностью называют по крайней мере два источника: сам Медведев и автор приписываемого святителю Димитрию Ростовскому[279]трактата, о котором ниже еще пойдет речь.

Прозоровский думал, что поводом к началу обличительной проповеди Лихудов против «латиномудров» стал публичный диспут с Яном Белободским – одним из откровенных уже авантюристов, в изобилии стремившихся тогда в Москву в надежде легкого ученого заработка. Первый же вопрос, заданный Лихудами на диспуте, был вопрос о времени пресуществления, на который Белободский ответил латинским мнением, в чем с позором и обличен был Лихудами. Но любопытно вот что: диспут состоялся 15 марта 1685 года, а приехали Лихуды в Москву 6 марта и 9 марта были допущены пред «светлые государские очи». Таким образом, у них было меньше недели на то, чтобы ознакомиться с тонкостями московской жизни, притом что славянского языка они, очевидно, не знали. Кто мог обратить их внимание на этот вопрос – Евфимий? Но он сам еще, кажется, не подозревал о своем латиномудрии. Патриарх? Но скорее он черпал свои богословские познания у Евфимия, чем Евфимий у него[280].