Читать онлайн «Ныне все мы болеем теологией. Из истории русского богословия предсинодальной эпохи». Страница 11

Наконец, если согласиться, что XVII столетие действительно было для Запада последним столетием великих богословских споров[183], то характерной чертой последних стало то, что они выходили не только за конфессиональные рамки, но и более того – за рамки собственно западной традиции. Их участники нередко обращали свои взгляды к Востоку, желая опереться на воззрения древней Церкви. Фенелон возводил свое учение к Клименту Александрийскому, святителю Григорию Богослову, преподобному Максиму Исповеднику. Янсенисты также апеллировали к святым отцам, а в полемике с протестантами по вопросу о пресуществлении даже запрашивали мнение православных Церквей [184].

В свою очередь, протестанты не прочь были бы объединиться с Востоком против Рима, а давление Рима на турок понуждало греков искать союза с вождями реформации. Поэтому не без оснований современный исследователь Герхард Подскальский в своей монографии «Греческое богословие в эпоху турецкого владычества» раздел, посвященный XVII столетию, озаглавливает: «Православие в поле напряжения [Spannungs-feld] между западными конфессиями»[185]. Безусловно, существенным свойством эпохи следует признать тот факт, что «поле напряжения», созданное западной богословской мыслью, не только притягивало Восток к себе, но и распространялось на Восток, охватывая собой и Грецию, и Россию, границу которой одним из первых пересек, в частности, посттридентский томизм, господствующий в иезуитских коллегиях. Именно на них, как известно, волей-неволей ориентировалась долгое время киевская богословская школа. И возможно, именно этот факт объясняет, почему она так быстро сошла на нет, помимо плодов учености принеся не так много плодов высокого богословия: томизм не только, по тем или иным причинам оказался чужд русской традиции [186] и не дал толчка к развитию собственной мысли, но и не был способен достойно ответить неудержимо надвигающемуся на русскую жизнь новому времени. Однако заданное западной мыслью многовекторное «поле напряжения», безусловно, дало важный стимул для развития собственной богословской мысли в России, которой еще предстояло сказать свое слово о чистой любви.

Один из дореволюционных историков назвал время царствования Федора Алексеевича «временем разнузданного пробуждения русской мысли»[187]. При всей резкости этой характеристики в ней есть доля правды. XVII век действительно оставляет ощущение какого-то умственного «взрыва» – именно умственного, а не духовного. Богословствовали страстно и резко. Полемика – основной жанр богословов XVII века; мало того, это полемика, в которой, как правило, каждый слышал только себя. Кажется, что русскому человеку захотелось тогда выговориться и самому во всеуслышание сказать о том, о чем раньше говорила за него традиция. Непримиримые противники иногда были неразличимо похожи в поступках и восприятии жизни.

Таковы патриарх Никон и протопоп Аввакум.

О начале своего пути Аввакум писал трогательно и просто: «Отец ми бысть священник, мати же Мария, инокиня Марфа. Отец мой прилежаше пития хмельнова, мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию. Аз же внегда видев у соседа скотину умершу, и о той нощи воставше пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех пор обыкох по вся нощи молиться»[188]. Его «да» – да, его «нет» – нет, и еще до раскола он не раз терпел за свою веру: бил его начальник, которого Аввакум обличил за насилие над девицей, дочерью вдовы [189]; били «попы и бабы, которых унимал от блудни»[190]; затем, уже в ссылке, мучил воевода Пашков: «…привезли под порог. Сверху дождь и снег, на плечах одно кафтанишко накинуто просто – льет по спине и по брюху вода. Нужно было гораздо. Из лотка вытащили, по каменью скована около порога тово тащили»[191]. Таких мест в его «Житии» множество, но совершенно неожиданно признание, которое он делает однажды, вспомнив того же Пашкова: «Десять лет он меня мучил или я ево – не знаю. Бог разберет»[192].

Действительно, он был мучением для своих мучителей: на обличения отвечал обличениями, на проклятия – проклятиями и так же неожиданно и так же искренне между этими взрывами ожесточения и ярости совершал подвиги христианского терпения[193], милосердия и любви[194]. Он подолгу молился, любил службу, чтение духовных книг[195] и многое из Писания знал наизусть. Посланный к нему царем для увещания Симеон Полоцкий признал за ним остроту «телесного ума», хотя и поскорбел о «лихом упрямстве» и «неимении науки»[196]. Сам Аввакум науку в том смысле, в каком говорил о ней Симеон, почитал необязательной, но «телесный ум» иногда подводил его. Перемену в царе он объяснял тем, что Никон причастил Алексея Михайловича антидором: «Антидор глаголется противный дар, анти противление пишется. Мочно вам и по сему разуметь. Христос, Сын Божий, Спаситель душам; а антихрист разоритель и наветник душам, противник истинному Христу…»[197] Для Аввакума связь между антидором и антихристом оказывалась более чем филологической: съевший антшхор не просто переменялся, но прямо становился послушником антикриста.

Сам Аввакум, впрочем, антихриста не боялся. В «тонком сне» он накричал на него и замахнулся посохом, так что тот пал пред ним и «поклонился на землю»[198]. Подлинно, не ошибся Гоголь, сказав, что нет силы, способной пересилить русскую силу. И здесь не ирония, но ужас, если вспомнить не о костре, на который бестрепетно взошел Бульба, но о срубе, куда не менее бестрепетно взошел Аввакум, чтобы быть сожженным в нем «за великия на царский дом хулы», – между тем и тем возникает какая-то жуткая связь, и еще страшнее делается, когда слышится, как будто въяве звучащий, ласковый голос протопопа: «А во огнетом здесь небольшое время потерпеть, – аки оком мгнуть, так душа и выступит! Разве тебе не разумно? Боишися пещи той? Дерзай, плюнь на нея, небось. До пещитой страх-от; а егда в нея вошел, тогда и забыл вся. Егда же загорится, а ты увидишь Христа и ангельския силы с Ним, емлют души-те от телес, да и приносят Христу, а Он – надежа благословляет и силу ей подает божественную, не уже ктому бывает тяжка, но яко восперенна, туды же со ангелы летает, равно яко птичка попархивает, – рада, ис темницы той вылетела!…»[199]

Но на русскую силу нашла сила русская.

Крестьянский мальчик Никита, будущий патриарх Никон, в детстве ненавидим был мачехой, и когда однажды зимой, озябнув, забрался в печь и уснул там, мачеха растопила ее. Ребенка успели спасти. В 30 лет постригшись в Анзерском скиту на Соловках, он на каждом правиле прочитывал всю Псалтирь и делал по тысяче поклонов. В бытность его новгородским митрополитом в городе случился мятеж. Выйдя к мятежникам, Никон пытался усовестить их, угрожал судом Божиим, но тем только раздразнил и привел в ярость. Его избили и бросили, очевидно считая умершим. Придя в себя, он нашел силы добраться до святой Софии и отслужить там литургию. Когда мятеж утих, Никон ходатайствовал за новгородцев перед царем. Украшенное камнями и золотом, его патриаршее облачение весило около пяти пудов. Вообще он облачался чрезвычайно пышно, но не менее щедр был к нищим и, не ограничиваясь только раздачей милостыни, нередко закупал помногу калачей и платье для раздачи в тюрьмах и богадельнях, однако к духовенству был жесток [200]; в ссылке же лечил крестьян молитвою и маслом от иконы[201]. Получив от царя Феодора Алексеевича позволение вернуться в свой любимый Новый Иерусалим, он умер по дороге в Толгском монастыре и по настоянию царя был отпет патриаршим чином, чему противился, но не смог воспрепятствовать патриарх Иоаким. Прах Никона был положен в могиле, которую он заранее выкопал своими руками еще до соборного суда на том месте, где по священной топографии Новоиерусалимского храма должно было покоиться тело первосвященника и царя Мельхиседека.

С такой силой что мог поделать даже Аввакум? Победить ее знанием Писаний? Знал и Никон. Терпением страданий? Терпел и Никон. Исцелениями? Исцелял и Никон. И Никон мог, говоря словами Шекспировой драмы, если надо, «пить уксус, крокодилов есть». Здесь им было не победить друг друга. Но на стороне Никона оказался царь, и, кажется, именно это решило все.

Последнему предположению вовсе не противоречит известие о царском суде над Никоном, вследствие которого тот лишился патриаршего сана. Царь любил и Никона, и Аввакума: как мог щадил последнего[202] и посылал Никону в ссылку подарки. Но выбор его был вполне последователен, и это был выбор в пользу истории. О том, что Никон своими реформами пытался сделать шаг в эту сторону, уже говорилось выше. Но «римская идея» по-прежнему не оставляла патриарха. За Третьим и Вторым Римом он угадывал Рим Первый, в котором папа владычествовал по «дару Константина». Известно ведь, что именно Никон ввел в Кормчую «Грамоту императора Константина к папе Сильвестру»[203].