Читать онлайн «Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945)». Страница 22

Однако идеи витают в воздухе. Вскоре я увидел «каштанчики» в руках ребят из Карантинной слободы. К слову, парни этого района отличались хулиганско-бандитским уклоном. Там в Карантине на вершине небольшого холма стояла школа № 19, где учились эти ребятки, причем далеко не все. В эту школу после освобождения города «загудел» я, в четвертый класс. Там-то я и увидел первое сражение между «городскими» и «карантинными» с применением рогаток и пращей. Только выйдя за стены школы мы (городские) увидели через балку на склоне противоположного холма живописно рассеянную ораву оборванцев. В нашу сторону летели ругательства и камни из пращей. Причина нападения: традиционно беспричинное неприятие слободскими городских. Поползновений к сближению для более эффективного боя толпа не проявляла. Чувствовалось отсутствие лидера. Но вот дурак нашелся. Им оказался трижды третьеклассник, переросток по кличке Сигизмунд Колоссовский (был кинофильм с таким названием, а фамилия парня, на самом деле, была Колоссовский, имя было другое, попроще).

Чтобы возбудить движение и насытить отвагой свое кодло, бедный Сигизмунд за «щёчки» взведенного пулеметного затвора вставил неразряженный патрон (вот дурак) и направил в нашу сторону (ещё раз дурак). Он вытянул руку на манер дуэлянта (новый Дантес) и щелкнул затвором. Прогремел не выстрел, а взрыв. Пуля никуда не полетела, но медную гильзу разорвало и мелкими осколками ранило руку отважного воина Сигизмунда. Появилась кровь, перепуганный вожак заорал. Командир в беде! Его окружение бросилось прочь от него и исчезло за развалинами домов. Помощь оказали наши старшие ребята, отвели в школу, а оттуда в больницу. Рука Сигизмунда зажила без последствий.

Тачка на подшипниках. Такое изделие детских рук, для катания по склонам шоссе или по асфальтированным тротуарам было в моде при немцах в 1943–1944 годах. Реже такую тачку использовали для перевозки грузов, но опять, же только по гладкой поверхности. По обычной земляной дороге она не катилась.

Тачка представляла собой плоскую доску такого размера, чтобы на ней кое-как могло уместиться тельце юного гонщика. Сзади на деревянную ось насаживались два подшипника. Спереди на подвижной поперечной планке, выполняющей роль руля, размещался один подшипник диаметром побольше. Размеры подшипников определялись сиюминутными возможностями мастера. Благо поверженной техники было в достатке, а вот выбить подшипник из его ложа бывало порой очень трудно. У меня с этим проблем не было. В мастерской у отца в ассортименте валялись подшипники разного калибра. Я бездумно щедро раздавал их приятелям и случайным просителям. Совсем неожиданно запасы иссякли. Папа был сокрушен, как можно было так нерачительно распорядиться таким богатством. А мне было ничего, мне было все равно. Возможно, глубоко в крови сидели выкрутасы какого-то польского шляхтича Ковальского, транжиры и мота, пустившего род по миру. Сомнительная примесь польской крови шла по отцовской линии, к его матери Марии Матвеевне от её родителей, среди которых кто-то был из польского рода Ковальских (а может быть Коваль, что тоже ничего, только уж скорее еврей).

Но поедем дальше, не фигурально, а конкретно, на тачке. Единственным подходящим местом для катания поблизости от дома был отрезок шоссе от Тюрьмы до развилки на Карантинную слободу. Шоссе безжалостно было изрыто воронками от мин и снарядов. Но это обстоятельство как раз придавало спуску на тачке особую прелесть. Нужно было, не сбавляя скорость, лавировать между воронками. Своеобразное сочетание: слалом-бобслей. Правда, слова такие нам не были известны. При спуске тачка издавала громкое шипение очень низкого тона. Для того, чтобы тачка катилась еще быстрее и громче гремела, полагалось перед началом пути помочиться на подшипники и засыпать в них придорожный песок. Повторения таких дел приводило к полной расхлябанности подшипников, и такая тачка уже грохотала как танк.

Мне строжайшим образом запрещалось появляться с тачкой на шоссе. Папа наказывал: «Смотри, какое густое движение автомобилей. Ты думаешь, немец остановится или объедет тебя? Чёрта-с-два! Раздавит и не оглянется». (Не ходите, дети, в Африку гулять!) Но рискуя быть и раздавленным и наказанным родителями, а так как одновременно такое произойти не могло, я, хоронясь и таясь, неведанными бурьянными тропами, спускался к шоссе. Трепеща в вожделении от предстоящего удовольствия и от раскаяния нарушения завета, я начинал свой тачечный спуск «опасный как военная тропа» (В.Высоцкий).

И вот однажды, когда я распластанный на тачке, почти на нулевом уровне с землёй мчался с грохотом, крутясь между воронок, на середине пути дорогу преградила гигантская фигура отца. Такая же гигантская тень накрыла меня и окрест. Бег ракеты-носителя был резко остановлен подставленным громадным солдатским ботинком. Мощной дланью, ухватив за рубашку где-то посередине туловища, отец отлепил меня от тачки и положил рядом. Потом взял тачку и, высоко подняв её над головой, со всей пролетарской ненавистью и отцовской любовью с силой профессионального молотобойца хряпнул её об асфальт. Вдребезги, вдрызг, в пыль разлетелось средство запретного передвижения. Молча, без попреков и физического воздействия он громадной кистью обхватил тоненькое запястье своего инфанта и повел домой. «Клава!» – это маме. «Он катался на шоссе». «Ох, Боже мой!», – воскликнули мама и бабушка. Презрительно из деревянной люльки-корыта глянул маленький братик. «Я вот никогда не буду таким», – хотел он сказать, но почему-то промолчал. То ли словарный запас был ещё не вполне, то ли он все же сомневался на свой счёт. На сём всё и закончилось.

Снег в Севастополе в дни моего детства и отрочества, а это несколько лет перед войной и в годы войны, был крайне редким явлением. Мне не помнятся такие зимы, чтобы, выпав, снег продержался на земле более 3–4 дней. Обычно он выпадал тонкой плёночкой, не годной к практическому использованию, а именно к катанию на санках. Мальчишкам-то что нужно? Редкий гость, настоящий «Большой снег» шел крупными мокрыми хлопьями, падал вертикально, торжественно и красиво. «Идут белые снеги, как по нитке скользя». Наступал веселый светлый праздник. За окном и на улице разливался мягкий ровный свет. Обгоревшие остовы домов, развалины становились живописными и даже красивыми. Приходила такая тишина, что глохли звуки недальнего боя. Береговая полоса: мыс Хрустальный, Артиллерийская бухта, Приморский бульвар белым кружевным платком окружала серую отяжелевшую воду – сказочно, но сурово. Спортивная вышка для прыжков в воду, что раньше стояла на краю Хрустального мыса, превращалась в белый обелиск.

Если к вечеру подмораживало, то снег лежал еще сутки, а потом противно теплело, начинался меленький подленький дождичек. Снег таял на глазах. Под ногами начинала чавкать ноздреватая серая масса мокрого сахара (продукт, о котором мы давно забыли). Ноги в матерчатых бурках (обувь военных лет) без калош мгновенно промокали. Бурки превращались в тяжелые мокрые тряпки, плотно охватывающие ноги. При каждом шаге из-под ступни, пузырясь и шипя, вытекала мутная водичка. О, где эти прекрасные калоши, черные блестящие, остро пахнущие резиной, с красной суконной подкладкой внутри, фабрики «Красный треугольник». «Мой милый, хороший, пришли мне калоши, и мне, и жене, и Татоше!». Далеко-далеко за линией фронта эта фабрика и делает, наверное, теперь не калоши, а снаряды. «Все для фронта! Все для победы!» – лозунг тех дней.

Снег исчезал, оставаясь в тенистых закоулках. Этими остатками можно было ещё играть в снежки. Правда, попадание такого тяжелого, как из стекла, шарика в голову несло опасность боевой травмы.

Перед войной при хорошем снеге детское население улицы Подгорной каталось на санях по крутому брусчатому спуску, начинавшемуся от дома, в который упала первая бомба. е Рядом с этим домом круто в гору поднималась каменная лестница, ведущая к 6-ой Бастионной и далее к спуску в Карантин. Смелые подростки, большие мальчики начинали спуск на санях по ступенькам лестницы, самые отважные – с самого верха. Почти цирковой аттракцион сопровождался пулеметным треском на ступенях и гулким прыжком на горизонтальных пролётах. К концу адского полета сани набирали приличную скорость, последний прыжок был самым высоким и самым дальним. Иногда он заканчивался трагично: сани от удара о брусчатую мостовую разлетались на составные части и мелкие щепки. Герои, как им и подобает, вели себя хладнокровно, достойно, не показывая полученные увечья. Сани в основном были самодельные, сбитые из сплошных деревянных досок, на металлических полозьях. Полукруглые узкие металлические полозья считались вершиной технического совершенства. Хорошими также считались полозья из медных трубок. Фабричные сани, напоминавшие нарты, были редким явлением. Отношение среды к ним было высокомерное: мы не любили богатеньких. Да и ход у таких алюминиевых изделий был тугой, без наката. Севастопольская манера спуска на санях, лежа на боку и управляя далеко отставленной назад ногой, считалась наилучшей по маневренности и лихости. Езда с ногами вперед презиралась, считалась «бабской». При хорошем снеге и скользких полозьях, не сбавляя скорости при пересечении трамвайного пути на Артиллерийской улице, смелый ездок проскакивал к повороту мимо Коптильни и далее по Банному переулку мог доехать до начала базара.