Читать онлайн «Недобрая старая Англия». Страница 15

Рабочий день начинался около восьми утра, а заканчивался в полночь, так что почти весь день извозчик и кондуктор тряслись в омнибусе, каждый на своем месте. Перехватить обед на постоялом дворе, во время пятнадцатиминутной остановки, было большой удачей, и многие извозчики обедали, не сходя с облучка. Выходные им тоже не полагались. Как сокрушался один кондуктор: «Я никогда не посещаю общественные места, ни церкви, ни театры. Разве что получу отпуск, но это раз в два года… Зимой я вижу своих троих детей только по ночам, когда они уже спят… Если они разревутся, мне это не мешает — после пятнадцатичасового дня под открытым небом меня уже ничем не разбудишь» [19]. К тяжким условиям труда добавлялось недоверие со стороны начальства. Хозяева опасались, что подчиненные могут обсчитать их, провезти больше пассажиров и сдать меньше выручки, поэтому устраивали проверки — например, нанимали даму респектабельного вида, которая подсчитывала число пассажиров и прикидывала, кто из них платит за долгое путешествие, а кто — за короткое.

Извозчик. Рисунок из журнала «Панч». 1870

Соперниками омнибусов были кэбы, пришедшие на смену наемным каретам. В XVIII и начале XIX века снять наемную карету можно было на постоялом дворе, причем за немалую сумму. В своей прошлой жизни наемные кареты были вышедшими на пенсию экипажами аристократов, и неудивительно, что они ползли еле-еле. Да и куда им было спешить при отсутствии конкуренции? Но уже в 1820-х из Парижа в Лондон добралась мода на кабриолеты, или «кэбы», — легкие экипажи, лихо разъезжавшие по улицам в поисках клиентов. Хэнсом, двухместный двухколесный экипаж, в котором сиденье кучера, хорошо приподнятое, располагалось сзади, стал одним из главных символов викторианского Лондона.

Извозчики были группой разношерстной, среди них встречались бывшие торговцы, клерки, плотники, лакеи, бакалейщики, даже взломщики и карманники. Некоторые покупали карету и лошадь, другие же арендовали их у компаний. Чтобы хватило денег и с компанией расплатиться, и домой унести, приходилось работать в поте лица. У извозчиков было несколько смен, самая долгая длилась около 20 часов, начинаясь в 10 утра и заканчиваясь уже следующим утром. Когда кэбби так уставал, что едва не валился с облучка, он просил доработать смену кого-нибудь из нелицензированных кучеров, которые бродили поблизости. Утратив лицензию за какой-то проступок, они могли разве что полировать медь на экипажах или, с оглядкой, заменять более удачливых товарищей. Участь разжалованного кэбби была незавидной, так что извозчики держались за свои места.

«Жалкие привратники и метельщики сметают в канавы клочья газет и прочие жалкие отбросы, а отбросы человеческие, еще более жалкие, наклоняются над этим мусором, роются, шарят там, в поисках чего-нибудь еще годного на продажу» [20], — так в романе «Наш общий друг» Диккенс описывает лондонские улицы. Английский классик едва ли преувеличивал. Конский навоз, солома, гнилые овощи на рыночных площадях, кости, устричные раковины и лавины золы из бесчисленных каминов — все это создавало несусветную грязь. Нужно отдать лондонцам должное, они признавали проблему и пытались с ней бороться, в результате чего и возникали причудливые профессии, которые сегодня внушают ужас.

Бичами городских улиц были зола и навоз. По официальным данным, в 1840-х годах лондонское семейство среднего класса сжигало около 11 тонн угля в год. Дома победнее обходились двумя тоннами, но цифра все равно значительная. Куда же девалось столько золы?

Несознательные горожане вытряхивали ее на улицы или оставляли груды золы во дворе. Их более респектабельные соплеменники прибегали к услугам мусорщиков, которых нанимали от лица всего прихода. В назначенные дни мусорщики приезжали со своими телегами и лопатами, грузили золу и прочие отходы и увозили подальше. Нередко те же мусорщики выступали в роли золотарей, чистивших по ночам выгребные ямы, но в этом случае каждый домовладелец договаривался с ними отдельно — регулярная чистка выгребных ям была скорее роскошью, чем необходимостью. Мусорщиков отличали по брюкам до колен и сероватым от золы курткам. Несмотря на то, что они изо дня в день вдыхали пыль, мусорщики были дюжими парнями, высокими и широкоплечими — другие бы на такой работе не задержались.

Наравне с золой мусорщики сметали с улиц навоз и любые другие отбросы — кости, тряпки, гвозди. Ничего не пропадало, все шло в дело. Высушенный навоз пересеивали, более мелкую пыль продавали на кирпичные заводы для изготовления кирпичей, более крупную — фермерам на удобрения. Кости и тряпки забирали старьевщики, раковины и треснувшие кирпичи — строители, старую обувь — изготовители берлинской лазури.[4] Даже современным европейцам, помешанным на повторных переработках, трудно представить, до какой степени их предки тряслись над мусором.

Наполнив телеги доверху, мусорщики свозили свои сокровища на свалку, где и происходила сортировка. Свалки располагались в пригородах, среди пустырей или же прямо возле домов бедняков, чье здоровье мало кого волновало. Журналист Генри Мэйхью так описывал свой визит на одну из таких свалок: «В центре высится гора мелкой навозной пыли, рядом с ней груды поменьше из пыли вперемешку с мусором, подготовленным к сортировке. Среди этих груд, вооружившись железными ситами, суетятся женщины и старики и отсевают крупную пыль от мелкой. На другом конце двора расположилась гора из угольков и золы, готовых к отправке на кирпичные заводы. Вся свалка бурлит жизнью: кто сеет, кто выгребает мусор, время от времени телеги сваливают свой груз и отправляются за новым. В грудах мусора барахтаются куры, а многочисленные свиньи роются в требухе и отходах, собранных с кухонь и рынков» [21].

Свалки принадлежали частным владельцам, которые наживали капиталы на перепродаже мусора. Вспомнить хотя бы мистера Хармона или его преемника, «Золотого Мусорщика» Боффина из романа «Наш общий друг». В свою очередь, хозяева свалок нанимали работников, получавших за свой труд 1 шиллинг в день. Дети зарабатывали и того меньше — 3–4 пенса. Как показывает Диккенс, в грудах мусора можно было найти вещи и поинтереснее костей — например, пропавшее завещание. Но если работники находили деньги или драгоценности, по условиям найма они обязаны были сдать сокровища хозяину. За попытку припрятать добро им грозило увольнение.

Не все городские отходы оседали на свалках. По улицам сновали собиратели окурков, клочков бумаги, костей, но самая неаппетитная профессия была у pure finders. «Собирателями чистоты» называли тех, кто занимался собиранием собачьих экскрементов. Этот эвфемизм возник в связи с тем, что собачий кал, наравне с птичьим пометом, использовали для очищения шкур в кожевенных мастерских. Вдобавок, «собиратель чистоты» звучит гораздо внушительнее, чем «собиратель нечистот».

По подсчетам Генри Мэйхью, в середине века в Лондоне работало около 240 «собирателей чистоты». Большинство составляли нищие старики и старухи, неспособные заниматься иным трудом. Разницу между собирателями обычного мусора и собирателями помета можно было определить на глаз. У первых за плечами был мешок, а в руках остроконечная палка, которой они ворошили груды мусора. Их встречали в темных переулках, куда выливали помои и выносили сор. В отличие от своих коллег, «собиратели чистоты» ходили повсюду, ведь собакам закон не писан и место для туалета они выбирают произвольно. С собой «собиратели чистоты» носили объемистую корзину с крышкой, чтобы не оскорблять прохожих ее содержимым. Иногда на правую руку они натягивали кожаную перчатку, но гораздо чаще обходились без оной. Вымыть руку проще, чем возиться со стиркой.

Преуспевающий искатель экскрементов в день мог насобирать полное ведро, которое затем продавал в кожевенную мастерскую. Ведро стоило от 8 пенни до шиллинга в зависимости от качества продукта. Да-да, в этом ремесле тоже были свои критерии. Кожевенники сообщали поставщикам, помет какого цвета и консистенции они предпочитают. Но, как и в любой профессии, здесь не обходилось без мошенничества. Нечистые на руку собиратели отколупывали строительный раствор со стен домов и смешивали его с собачьим пометом для большего веса или лучшей консистенции. Процветал также блат: можно было договориться с владельцами питомников и, не тратя особых усилий, выгребать оттуда собачий кал. Впрочем, не все кожевенники принимали такой товар. Собак в питомниках кормили всякой гадостью, а это в свою очередь отражалось на продуктах их жизнедеятельности.

Из-за высокого содержания щелочей помет применялся в дубильном процессе. Сначала его втирали в шкуру, снаружи и изнутри. Это делалось для того, чтобы «очистить» шкурку. Затем последнюю подвешивали сушиться, а экскременты помогали вытягивать из нее влагу. После просушки кал соскребали. Таким образом очищали кожу, которая шла на изготовление обуви, перчаток, книжных переплетов и т. д. Выдубленная кожа была невысокого качества и сохраняла неприятный запах, так что изделия из нее ценились недорого. Тем не менее бизнес процветал.