Читать онлайн «Жрецы и жертвы Холокоста». Страница 24

(«всесожжение», «Холокост» — по отношению к Ягве! — Ст. К.)

Этому земному Богу Слуцкого свойственны и «всевидящее око», и «всепроницающий взгляд» — все забытое, ветхозаветное и вдруг всплывшее из доисторической вавилонской бездны.

Интересно, что Сталин в стихах русских поэтов той же эпохи (Исаковский, Твардовский и др.) изображён как понятный людям земной человек, как суровый, но справедливый отец, как народная надежда, в крайнем случае, как полководец и вождь и даже злодей или диктатор. Но никогда — как Бог. Такое случалось лишь с поэтами, вышедшими из «хаоса иудейского», из еврейской среды, сохранившей в своей генетической памяти все ветхозаветные мифы об отношении их предков с грозным племенным божеством Ягве.

В поистине эпохальном романе Томаса Манна «Доктор Фаустус» есть одна сцена, всегда привлекавшая моё внимание. В маленьком городке — в сердце Германии — встречаются два человека, а если точнее, то два символа: гениальный и полубезумный немец — композитор Адриан Леверкюн и парижский импресарио, в прошлом бедный польский еврей Саул Фительберг. Действие происходит на рубеже 20—30-х годов. Импресарио уговаривает композитора совершить гастроли по Франции, соблазняет Парижем, но наталкивается на каменное молчание Леверкюна, в котором угадывается одно его желание — поскорее избавиться от назойливого собеседника и додумать, дочувствовать, довершить нечто медленное, глубокое, тяжёлое, что никак ещё не может вылиться у него на бумагу нотами, в которых, как он подозревает, может быть, будет выражена разгадка тёмной немецкой сущности. Еврей Фительберг — не дурак. Он сразу понял, что ни в какую Францию этот угрюмый немец не поедет, и после нескольких жеманных и остроумных попыток разговорить Леверкюна гражданин Франции, уже уходя, почти стоя в дверях, произносит замечательный монолог:

«Можем ли мы, евреи — народ пророков и первосвященников, не ощущать притягательной силы немецкого духа? Как родственны между собой судьбы немецкого и еврейского народов (…) Сейчас любят говорить об эпохе национализма. Но на деле существуют только два национализма: немецкий и еврейский; все другие — детская игра. К примеру, исконно французский дух Анатоля Франса просто светское жеманство по сравнению с немецким одиночеством и еврейским высокомерием избранности» (сс., т. 5, стр. 528. М., 1960 г.) В ответ на возражение о том, что это суждение принадлежит герою повествования, а не автору, я приведу суждение о немецком народе из письма Томаса Манна, написанного летом 1934 года Эрнсту Бертраму:

«Несчастный, несчастный народ! Я давно уже прошу мировой дух освободить его от политики, распустить его и рассеять по новому миру, подобно евреям, с которыми этот народ связан таким сходным трагизмом».

Крайне любопытна также мысль Томаса Манна, высказанная в письме Оскару Шмитту (январь 1948 г.), т. е. уже после разгрома ненавистного ему гитлеровского III-его Рейха.

«В том, что Вы рассказываете мне об «иконоборческом» движении, о покаянном антиромантизме, есть, однако, своя плачевная сторона.

Низкопоклонством перед неудачей отдаёт это отвращение к ценностям, которые, не проиграй Германия войны, оздоровляли бы мир <…> теперь ополчаются на Лютера, Фридриха, Бисмарка, Ницше, Вагнера, а то и на Гёте. Хотят отречься, что ли, от своей истории, от своей немецкости? Есть много правды и много доброй воли, но есть и что-то жалкое в этом самобичевании и отрицании немецкого величия, самого, впрочем, каверзного величия на свете».

В двадцатом веке, к несчастью для человечества, на европейском материке произошли столкновения двух национализмов, нет, много страшнее — двух расизмов, немецкого и еврейского. Оба были беременны внутренними тёмными революциями. «Сумрачный германский гений» жаждал всемирного господства, и не просто посредством грубой силы, но силы, обогащённой культом сверхчеловека, освящённой религией расы. Ему было мало оставаться просто «тевтонским Римом», он возжелал стать арийским Иерусалимом, возведённым на фундаменте национальной почвы и чистой крови.

В то же время гений «избранного народа», уставший за два тысячелетия от скитаний по задворкам мировой истории, от тяжести венца «горнего Иерусалима», устремился к тому, чтобы стать «как все» и обрести своё национальное государство с признаками своего еврейского Рима, с родимыми пятнами несправедливости и бесчеловечности, которыми украшена история всех государств мира. Обе больных гордыни созревали для того, чтобы ради этих безумных целей принести в жертву своих сыновей и дочерей, как приносили их некогда на древнегерманские жертвенники жрецы эпохи Нибелунгов и левиты иудейского племени, требовавшие от имени Иеговы у своего стада первенцев для «всесожжения».

То, что я сейчас пишу, сегодняшние жрецы Холокоста воспримут с понятным мне возмущением, но, слава Богу, что в мировой истории были и ещё есть честные еврейские мыслители. Одной из них была Ханна Арендт, жившая в Германии, точно и трезво объяснявшая драму еврейского самосознания на рубеже XIX–XX веков:

«Евреи трансформировались в социальную группу с характерными психологическими свойствами и реакциями. Иудаизм выродился в еврейство, мировоззрение — в набор психологических черт. Именно в процессе секуляризации родился вполне реальный еврейский шовинизм. Представление об избранности евреев превратилось… в представление, что евреи будто бы соль земли. С этого момента старая религиозная концепция избранности перестаёт быть сущностью иудаизма и становится сущностью еврейства» (Арендт Х. Антисемитизм. «Синтаксис», Париж, 1989 г., № 28).

Но что могла сделать в 30-е годы Ханна Арендт и ещё несколько трезвых еврейских умов, когда в правящем слое жрецов будущего Холокоста уже калькулировалась жестокая, прагматическая, и предельно бесчеловечная цена, которую придётся заплатить овцам стада Израилева за создание сионистского государства!

Бен Гурион: «Задача сиониста — не спасение «остатка Израиля», который находится в Европе, а спасение земли Израильской для еврейского народа». (Том Сегев. «Седьмой миллион», изд. Дианы Леви, Париж, 1993 г., ст. 539).

«Если мы можем спасти 10 000 человек из 50 000, которые могут внести вклад в создание страны и дело национального возрождения, или миллион евреев, которые станут для нас обузой, или в лучшем случае мёртвым грузом, мы должны ограничиться спасением 10 000, которые могут быть спасены, несмотря на проклятия и призывы миллиона, который не в счёт» (из меморандума «Комитета спасения». Том Сегев. «Седьмой миллион», изд. Дианы Леви, Париж).

«Сионизм прежде всего… Могут сказать, что я антисемит, что я не хочу спасать диаспору… Пусть говорят, что хотят». (И. Грюнбаум. «Дни разрушения»).

Что ж. Сказано честно. На войне как на войне. Сколько раз великие полководцы разных народов жертвовали частью своих солдат («остатком Израиля»), отрядами «пушечного мяса», лишь бы отвлечь внимание противника и нанести важнейший стратегический удар на главном направлении. В конце концов, и палестинцы многому научились у евреев. «Сухие ветви» у палестинцев — это их смертники, их шахиды, у которых, в отличие от евреев, за душой не просто библейские мифы, и не оккупированная территория, а своя земля.

В 30-е годы XX века между сионистами и нацистами разыгрался, как продолжение разговора Фительберга с Леверкюном, бурный роман. Они ревновали друг друга в борьбе за мировое господство, объяснялись в любви, душили друг друга в объятиях, торговались за место под солнцем, обменивались своими идеологически-расистскими наработками.

Из меморандума «Сионистской федерации Германии», посланного 21 июля 1933 г. руководству нацистской партии:

«С основанием нового государства, которое провозгласило расовый принцип, мы хотим приспособить наше сообщество к этим новым структурам… <…> Мы не хотим недооценивать эти основные принципы, потому что мы тоже против смешанных браков и за сохранение чистоты еврейства» (Л. Давидович. «Читатель Холокоста», стр. 155).

Словом, сионистская верхушка послала фашистской власти сигнал (не то чтобы «мы с тобою одной крови — ты и я», но чуть-чуть другой): «мы, как и вы, исповедуем чистоту расы и потому предлагаем вам плодотворное сотрудничество». В сущности, это было предложение об идеологическом разделении мира под властью двух избранных народов. Сионистский миф побратался на время с арийским мифом. Мартин Бубер — философ, сопротивлявшийся перерождению религиозного сионизма в государственно-политический, горевал по поводу такого перерождения: