Читать онлайн «Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии». Страница 17

Страх протестанта перед тем, что он не «спасется» (своеобразная фобия избранничества), толкала его к активному поиску средства, помогающего достигнуть внутренней уверенности в том, что он «избран». И им становится неутомимая деятельность в рамках своей профессии. Лишь она была способна развеять сомнение и дать уверенность в «спасении».

Это поясняется тем, что пуританин рассматривал себя как орудие Бога, а потому, действуя в рамках предназначенной ему судьбой (а значит, Богом) профессии, он таким образом зарабатывал себе место в раю. И чем оптимальней и успешней он выполнял предназначенную ему Богом функцию, тем сильнее ощущал свою «избранность».

Как писал по этому поводу М. Вебер: «Реальное проникновение Бога в человеческую душу полностью исключалось его абсолютной трансцендентностью по отношению ко всему тварному: «Finitum non est capax infiniti»[41]. Общение Бога с его избранниками может осуществляться и осознаваться лишь посредством того, что Бог действует в них («operatur»), что они это осознают и что их деятельность проистекает тем самым из веры, данной им милостью Божьей, а эта вера в свою очередь свидетельствует о своем божественном происхождении посредством той деятельности, в которой она находит свое выражение» [3, с. 150].

Именно поэтому Кальвин считал, что чувства и ощущения обманчивы и что вера должна найти подтверждение в объективных действиях, человека, которые только и могут стать гарантией его личного спасения. Таким образом, вера становится «fides efficax»[42], а призвание к спасению — «effectual calling»[43].

При всем этом объективные действия рассматривались не как нечто спорадическое, а как определенная система. Лишь в результате систематического самоконтроля, постоянно ставившего протестанта перед альтернативой: «избран» или «отвергнут», допускалась возможность личного «спасения». Фактически протестантский Бог требовал от своих избранников не случайных «добрых дел», а.святости как практической деятельности, возведенной в систему. В данном случае чередование греха и покаяния (как в православии) было невозможно. Практическая этика кальвинизма составляла план повседневной жизни верующего и создавала последовательный метод его ежедневного поведения, а также всей его жизни. Прежде всего это было связано с идеей того, что только с помощью коренного преобразования всего смысла жизни, ощущаемого в каждое мгновение и в каждом действии, могла быть достигнута уверенность в наличии благодати, возвышающей человека над естественным состоянием. Протестантский «святой» был четко ориентирован на загробное блаженство, но его путь к нему проходил через максимальную рационализацию земной, материальной жизни. Именно детально разработанный метод рационального повседневного поведения, целью которого было преодоление естественного состояния, освобождение человека от иррациональных инстинктов, от влияния природы и подчинение его жизни некому планомерному стремлению, а его действий постоянному самоконтролю и проверке их этической значимости, превращали протестанта в работникана благо Господне.

С другой стороны, создание метода, с помощью которого верующий вступает в состояние «покаянной борьбы», превратило в конечном итоге и божественную благодать в объект рационального человеческого стремления. По сути, отношения западного человека с Богом приобретают сущность отношений торговца и его клиентов. Старое средневековое представление о счете, который ведется Богом, было доведено протестантской философией до абсурда, когда тот, кто открыл «счет», возможно, сумеет, собрав все свои доходы, покрыть набежавшие проценты, но ему никогда не удастся целиком погасить всю сумму долга.

Пуританин позднего времени контролировал не только свое поведение, но и поведение Бога и усматривал божью волю в каждом событии своей жизни. Тем самым освящение жизни уподоблялось деловому предприятию. Как заявлял Бакстер: «Подобно тому как посредством корреспонденции можно вести прибыльную торговлю с человеком, которого никогда не видел, так и путем «блаженной торговли» с невидимым Богом можно добыть «единую драгоценную жемчужину». Комментируя подобные цитаты, М. Вебер замечал, что «эти чисто коммерческие сравнения притч, которые заняли место обычных для более ранних моралистов и лютеран, весьма характерны для пуританизма, представляющего человеку самому «выторговывать» себе спасение» [3, с. 229].

Таким образом, протестантизм, прежде всего в его пуританских течениях, смог превратить монашескую аскезу в аскезу сугубо мирского типа. Благодаря этому каждый христианин должен был быть монахом в течение всей своей жизни, систематически действуя в рамках своей профессии во славу Господа. Тем самым протестантизм дал западному человеку положительный стимул к аскезе, а обоснование кальвинистской этики учением о предопределении привело ктому, что духовную аристократию монахов, стоящих вне мира и над ним, вытеснила духовная аристократия святых в миру. Фактически благодаря протестантской идеологии труд был возведен в наиглавнейший аспект человеческого бытия, труд стал смыслом жизни западного человека. Как писал О. Шпенглер: «Все жизненные ценности приносятся в жертву Молоху труда, все порывы духа и сердца отдаются в жертву одному интересу: делу» [4, с. 138].

Надо отметить и тот факт, что отношение к божественной благодати как объекту рационального человеческого стремления не могло не превратить также и Бога в объект рационального познания, выступающего главным гарантом данной благодати. При этом подобно тому, как христианина узнают по «плодам» его веры, так и познание Бога и его намерений может быть углублено с помощью познания его творений. В связи с этим все пуританские, баптистские и пиетистские вероисповедания проявляли особую склонность к физике и другим, пользующимся теми же методами наукам. В основе этой склонности лежала вера в то, что с помощью эмпирического исследования установленных Богом законов природы можно приблизиться к пониманию содержания мироздания, которое вследствие фрагментарного характера божественного откровения (чисто кальвинистская идея) не может быть понято путем «спекулятивного оперирования понятиями». Эмпиризм XVII века служил аскезе средством поиска «Бога в природе». Предполагалось, что эмпиризм приближает к Богу, а философская спекуляция уводит от него. Таким образом, склонность протестанта к практической рационализации своей жизни и решительная враждебность к опасным для веры субъективным переживаниям и философским умозрениям вела его к конкретному эмпирическому знанию.

Однако рационализм в соединении с эмпиризмом был смертельно опасен для самой веры, которую они вначале обосновывали. С течением времени Бог в сознании западного человека утратил свою абсолютную значимость под разлагающим влиянием науки и жизненной целесообразности, и в результате вся духовно–психологическая надстройка протестантизма, потеряв свои религиозные основы, приобретает самодостаточность, ориентированную на практическую жизнь в предметном мире.

Основные этические посылки лютеранства, такие как: отрицание превосходства аскетического долга над мирскими обязанностями, послушание властям и примирение со своим местом в социальной иерархии (если оно недостаточно высокое) находят творческое развитие в разнообразных протестантских сектах и прежде всего кальвинизме, как инструменте формирования христианских народных масс Европы. Возникнув как попытка реформирования христианства, пуританские течения протестантизма закладывают духовно–психологические основы современного западного человека, в которых практицизм становится альфой и омегой повседневной материальной и духовной жизни.

Идеалом же этой жизни является «кредитоспособный добропорядочный человек, долг которого — рассматривать приумножение своего капитала как самоцель» [3, с. 73]. При этом принцип «из скота добывают сало, из людей — деньги» превращается не просто в жизненное правило, а, как подчеркивал М. Вебер, в своеобразную «этику», отступление от которой рассматривается как нарушение долга.

Любопытно то, что вышеупомянутая «этика» протестанта того времени не обладала самодостаточностью. Она была крайне утилитарна, жестко привязана к практическим целям повседневной жизни. Любая этическая норма рассматривалась через призму полезности: «честность полезна, ибо она приносит кредит, так же обстоит дело с пунктуальностью, прилежанием, умеренностью — все эти качества именно поэтому и являются добродетелями. Из этого можно заключить, что там, где видимость честности достигает того же эффекта, она вполне может заменить подлинную честность…» [3, с. 74]. Как тут не вспомнить человека Макиавелли, который предпочитал казаться, а не быть, когда реальные качества личности становились менее важными, чем представление о ней окружающих людей[44]. Как писал В. Зомбарт: «Им (мещанским благопристойностям. — Авт.) всегда также присуще немного лицемерия, так как ведь — в деловых интересах — достаточно, если считаешься благопристойным. Быть им, во всяком случае, недостаточно, нужно также считаться им» [5, с. 100]. Таким образом, «этика» практической жизни протестантизма позволила западному человеку рассматривать добродетели лишь в контексте их полезности, внешней эффектности, когда можно ограничиться только их видимостью, если они дают тот же эффект, что и добродетели реальные, внутренне присущие личности. Таково неизбежное следствие утилитаризма.