Читать онлайн «Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе». Страница 19

Некоторые эпизоды борьбы лагерных группировок, приводившие к сбоям в производственной деятельности Гулага и рассматривавшихся после смерти Сталина на уровне высшего партийного руководства, например, волынка штрафников 19 лагпункта Вятского ИТЛ в июле 1953 г., при всей очевидности их криминальной и шкурной подоплеки («воры» выступили против «сук» в борьбе за власть и повели за собой остальных заключенных), имели в то же время более глубокий социальный и даже политический смысл. Они наносили удары по реально существующей, но никакими служебными положениями или инструкциями не предусмотренной практике управления лагерями. По оценке комиссии ГУЛАГ, агитация «воров» имела успех среди «честно работающих заключенных» именно потому, что «суки», при попустительстве старшего оперуполномоченного, систематически отбирали деньги, посылки, лучшую одежду, продукты питания и другие ценности. Тех, кто пытался этому сопротивляться, жестоко избивали. Поэтому выступление «воров» в лагпункте № 19 Вятского ИТЛ, как и некоторые другие эпизоды войны «воров» с «суками» в лагерях, несмотря на шкурные мотивы организаторов волнений, были объективно направлены на разрушение бесчеловечной и беззаконной гулаговской системы принудительного труда, на отстаивание прав всех заключенных, а не только воров (в том же 19 лагерном пункте наряду с «бандитствующими элементами» содержались и осужденные за малозначительные преступления, и политические узники[104]. События в 4 лагерном отделении Печорского ИТЛ 10 ноября 1953 года фактически были аналогичны по характеру, но с более очевидной подоплекой — против «сук», занимавшихся поборами, выступили заключенные, осужденные за контрреволюционные преступления1.

В конце концов, Прокуратура СССР пришла к обоснованному выводу, что неповиновения заключенных была напрямую связаны с нарушениями их гражданских прав: неправильное водворение на строгий режим, неправомерное применение оружия охраной, пытки и издевательства, неспособность администрации обеспечить личную безопасность заключенных и противостоять «разгулу уголовно-бандитствующего элемента», случаи морального разложения и «сращивания» представителей администрации с преступными группировками, лагерный рэкет. Все это было не только результатом халатности, низкой дисциплины и (или) морального разложения лагерного персонала сталинского Гулага, но и выражением производственной необходимости, заставлявшей надсмотрщиков добиваться выполнения спущенных сверху планов любой ценой, прежде всего, путем нарушения инструкций по режиму содержания и порядку организации работ. Важнейшие отрасли промышленности зависели от принудительного труда, и до тех пор, пока власть не видела ему альтернативы, Гулаг был обречен гнить и разлагаться как государственный институт и бунтовать как специфический социум, создавая попутно проблемы то в снабжении углем Ленинграда (Воркута), то в добыче стратегически важного сырья (Норильск, Караганда), то в строительстве военных объектов.

Лишь в середине 1950-х гг. в правоохранительных органах появились люди, способные понять системные предпосылки массовых неповиновений, роста преступности и дезорганизации лагерей. По их мнению, это было прораставшее из самой сущности Гулага как «отсталого хозяйства с использованием принудительной рабочей силы» неизбежное отношение лагерных бюрократов к заключенным как к рабам «с максимально ограниченными правами»[105]. Именно поэтому суть происходивших в лагерях после смерти Сталина событий нельзя привычно ограничивать проблематикой «политического Гулага» или сводить ее к «сопротивлению», как это принято в историографии. Власть столкнулась с предельным выражением общего кризиса сталинской системы и, не видя альтернативных решений, склонилась хотя бы к паллиативу — «оттепели». Гулаг в том виде, как он сложился при Сталине, больше существовать не мог. Механизм совмещения пенитенциарной и производственной функций (узилище и «стройка коммунизма» в одном лице) окончательно разладился. Надо было менять всю систему, а не только чиновников и бюрократов, ответственных за поддержание этой системы в рабочем состоянии и уже плохо понимавших, чего хочет от них Москва: строить и производить или «не пущать» и даже «перевоспитывать»?

Начиная с июля 1953 года по сентябрь 1954 г. Президиум ЦК КПСС не менее пяти раз рассматривал вопросы о положении дел в лагерях, и по этим вопросам принимались ситуативные решения. Спровоцированные волнениями в Речлаге (июль 1953 г.), Курганском, Унженском и Вятском ИТЛ (январь 1954 г.), в Бодайбо (февраль 1954 г.) и строительстве № 585 (сентябрь 1954 г.), эти решения сами по себе не вносили принципиальных новшеств в политику, но отражали бесспорную обеспокоенность высших властей. Президиум ЦК КПСС давал МВД, Прокуратуре и Министерству юстиции СССР жесткие поручения навести порядок в лагерях. Однако события продолжались с удручающим постоянством. Дважды (в июле и августе 1953 г.) Президиум фактически откладывал окончательное решение вопроса о режиме содержания в особых лагерях. Вместо этого заинтересованные министерства получали очередное поручение о подготовке предложений[106].

Тем не менее, партийная верхушка узнала, наконец, о разложении Гулага во всех малопривлекательных подробностях. Все они, и Хрущев, и Маленков, и тот же Ворошилов, получали массу официальных материалов о ситуации в лагерях. К высшим руководителям страны шел поток жалоб не только политических узников, но и жертв лагерного режима и криминального произвола из числа уголовных заключенных. К.Е.Ворошилов рассылал письма о надвигавшейся на Гулаг катастрофе членам Президиума ЦК КПСС и в межведомственные комиссии, вовсю занимавшиеся в то время лагерями. Иногда он сопровождал письма заключенных припиской: "весьма полезное письмо", "прошу непременно прочесть". Не менее показательной была и реакция чиновников, готовивших реформу исправительно-трудовой системы. Оказалось, что их идеи преобразований в Гулаге совпадали с предложениями заключенных, бывших и нынешних, больше того предложения этих частных лиц рассматривались наряду с предложениями официальных учреждений.

Пристальное и обеспокоенное внимание высшего советского руководства к событиям, фактическим происходившим на периферии советского социума, было, по крайней мере, необычным. Особый политический смысл этим событиям придали не только их беспрецедентный размах и целеустремленность, но и позиция новой власти, впервые после долгого перерыва (с середины 1930-х гг.) изъявившей готовность слушать и слышать подобные сигналы из лагерей. По мнению некоторых исследователей, именно восстания заключенных в Горном лагере в Норильске, в Речном лагере в Воркуте, в Степлаге, Унжлаге, Вятлаге, Карлаге и на других «островах» архипелага ГУЛАГ привели большинство Президиума ЦК к пониманию того, что «прежними методами оно вряд ли сможет удержать страну в повиновении и сохранить режим в условиях тяжелого материального положения населения, низкого уровня жизни, острых продовольственного и жилищного кризисов». Составители сборника документов «Реабилитация: как это было» полагают, что «при неблагоприятной обстановке восстания могли стать детонатором больших социальных потрясений»[107], а поэтому члены Президиума ЦК были ограничены в выборе политических сценариев — прагматические обстоятельства, помимо ряда субъективных мотивов, подталкивали их к разрыву со сталинизмом.

Строго говоря, прямых доказательств того, что восстания и забастовки в Гулаге после смерти Сталина сыграли столь значимую роль в истории СССР, не существует. В данном случае, речь идет скорее о концептуализации известных фактов, попытке установления между ними причинно-следственных связей, о «квалифицированном предположении» («educated guess»), основанном на определенном понимании советской системы власти. Безоговорочно согласиться с подобными суждениями мешает не очевидный, но весьма существенный факт — в одном ряду с осмысленными выступлениями заключенных особых лагерей, действительно посылавших власти политический сигнал на близкую послесталинскому руководству тему — нарушение социалистической законности «бериевцами», оказались традиционные бунты и волынки в ИТЛ, новые вспышки давно шедшей в лагерях войны «воров» и «сук». Эти события, как показывают документы МВД и партийных инстанций занимали высшее партийное руководство ничуть не меньше чем, казалось бы, более опасные «политические» волнения в особых лагерях. Значение имело скорее количество жертв и пострадавших среди участников конфликтов, чем их политическая направленность. Массовые неповиновения заключенных, ставшие с конца 1940-х гг. привычным элементов образа жизни лагерей, но значимые в поздние сталинские времена лишь для бюрократов среднего звена, теперь приобрели иной, политический, статус.