Читать онлайн «Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю». Страница 15

Первые советские коммуны, организованные по инициативе власти, имели четкую иерархическую структуру, на верхней ступени которой находились Дома Советов. Советским и партийным активистам, не обладавшим длительным партстажем и не занимавшим большие должности, а также некоторым представителям интеллигенции удавалось расположиться в более скромных коллективных жилищах, получивших название «отели Советов». Это были общежития комнатной системы с общими кухнями. В Петрограде отели Советов размещались в многочисленных бывших второсортных гостиницах, в так называемых «номерах».

Некое подобие коллективного жилья являли собой в 1918–1922 годах петроградский Дом литераторов на Бассейной улице и знаменитый ДИСК – Дом искусств. Он расположился в особняке банкира С.П. Елисеева на углу Невского проспекта и набережной Мойки. ДИСК занял огромную квартиру, размещавшуюся на двух верхних этажах здания. «Сюда-то, – писал поэт Вс. Рождественский, – и перебрались все бездомные литераторы. Они без сожаления покинули свои нетопленные жилища. Петрокоммуна снабдила елисеевский дом всем необходимым для жизни»162.

Отели Советов и в первую очередь ДИСК, по меткому замечанию автора блестящей и язвительной книги «Другой Петербург», были «первым опытом перевоспитания интеллигенции путем подкормки»163. Немногочисленные и сугубо элитарные советские «фаланстеры» не имели никакого отношения к идее формирования новой коммунальной телесности. Они помогали советской бюрократии и приближенной к ней части интеллигенции выжить в экстремальных условиях. Всего летом 1921 года в Домах и отелях Петросовета постоянно проживало 800 человек. Даже в начале 1920-х годов, после перехода к нэпу со свойственными ему плюрализмом и идеей самообеспечения, в советских номенклатурных коммунах обслуживали бесплатно. Неудивительно, что многие не спешили отказываться от преимуществ жизни в этих заведениях.

Представители петроградской большевистской номенклатуры продолжали обитать в гостеприимных стенах «Астории» – 1-го Дома Советов – и через полтора-два года после формального провозглашения нэпа. Историк М.Б. Рабинович вспоминал, что в начале 1920-х годов, когда после окончания Гражданской войны он приехал в Петроград из Могилева, чтобы поступить в университет, в «Астории» по-прежнему «обитали разные ответственные товарищи»164. В 1923 году ВЦИК и СНК РСФСР специальным декретом от 12 сентября остановили разрастание числа желающих пожить в элитарных советских «фаланстерах» – Домах Советов. В документе, называвшемся «Об освобождении 36 (! – Н.Л.) гостиниц города Москвы от постоянных жильцов» указывалось на необходимость возвращения гостиницам традиционных функций – предоставления временного жилья приезжим165. В отдельных случаях даже в разгар нэпа партийные функционеры среднего уровня, особенно не имевшие семей, пытались устроиться жить в Домах Советов. Об этом свидетельствует, в частности, запись в дневнике В. Беньямина от 15 декабря 1926 года. Он рассказывает о некоем доме на Страстной площади в Москве, который он называет своего рода огромным boarding house166, 167. Но в целом к середине 1920-х годов коллективное жилье оказалось ненужным номенклатуре, уже вполне справившейся с военно-коммунистическими трудностями быта. Тем не менее сама идея «коммунитаризма», который должен был сформировать идеальные «коммунальные тела», продолжала развиваться.

В первой половине 1920-х годов приживить «фаланстеры» на российской почве попытались комсомольцы. Чаще всего это была индивидуальная инициатива. Первые молодежные коммуны стали появляться в центральном промышленном районе России в старых фабричных казармах. Отсутствие жилья и трудности материального характера, по-видимому, были самым серьезным основанием для создания коммун в среде рабочей молодежи. Это отразил художественный нарратив, в частности роман Н.А. Островского «Как закалялась сталь»: «На Соломенке (так назывался рабочий железнодорожный район) пятеро создали маленькую коммуну. <…> Достали комнату. Три дня после работы мазали, белили, мыли. Подняли такую возню с ведрами, что соседям померещился пожар. Смастерили койки, матрацы из мешков набили в парке кленовыми листьями, и на четвертый день… сияла комната еще не тронутой белизной. Между двумя окнами полочка с горкой книг. Два ящика, обитых картоном, – это стулья. Ящик побольше – шкаф. Посреди комнаты здоровенный бильярд без сукна, доставленный сюда на плечах из коммунхоза. Днем это стол, ночью кровать… Все стало в комнате общим. Жалованье, паек и случайные посылки – все делилось поровну. Личной собственностью осталось лишь оружие. Коммунары единодушно решили: член коммуны, нарушивший закон об отмене собственности и обманувший доверие товарищей, исключается из коммуны… и выселяется»168. В реальной жизни все было жестче и прозаичнее, о чем, в частности, свидетельствует пример жизни в коммуне текстильщиц из Иваново-Вознесенска, возникшей в 1923 году. 10 девушек создали в одной из комнат фабричного барака некое новое объединение под названием «Ленинский закал». Посуды у коммунарок практически не было: ели из общей миски, одни туфли носили по очереди. Коммунистическим в этом нищенском существовании был лишь портрет Л.Д. Троцкого – поборника борьбы за новый быт169.

Проблемы физического комфорта, подразумевающего определенные нормы сегрегации физических тел, в первых молодежных коммунах не обсуждались, но коллективизация быта там была доведена до крайности. Об этом свидетельствуют данные ежегодных массовых освидетельствований молодых рабочих, которые стали проводиться в стране в соответствии с декретом СНК РСФСР от 13 октября 1922 года, начиная с 1923 года170. В ходе первого же из них выяснилось, что в Петрограде, например, более трети юношей и девушек, проживающих в импровизированных «фаланстерах», не имели отдельной постели. После обследования власти вынуждены были развернуть целую кампанию под лозунгом «Отдельную постель каждому гражданину, в частности, каждому подростку»171.

В небольшие коммуны по собственной инициативе объединялись студенты и рабфаковцы, вынужденные жить в общежитиях при высших учебных заведениях. Они старались совместными усилиями как-то облегчить себе трудности быта. Так поступили еще в 1919 году три студента Петроградского политехнического института. Один из бывших коммунаров вспоминал: «Каждый через два дня в третий становился дежурным по кухне и обязан был готовить на троих обед и ужин, за всех помыть и убрать посуду. Коммуна в три раза сокращала время пребывания у плиты, позволяла разнообразить стол, вносила веселое оживление, и просуществовала она без осложнений и изменений до конца выпуска (1921 год. – Н.Л.)»172. Через два года, в 1923 году, студенты уже нового набора создали коммуну, чтобы облегчить свой быт. Журнал «Красный студент» писал: «Студенческая пища буквально погибель». Именно поэтому первым шагом на пути создания коммуны стали покупка котелка и распределение обязанностей дежурных по кухне. И лишь через год коммунары начали выписывать общую газету и попытались создать маленькую библиотечку для занятий.

На сугубо материальной основе объединились в 1924 году и студенты Ленинградского института соцвоспитания, позднее ставшего частью Педагогического института. В коммуну вошло 12 человек, которые разместились в квартире эмигрировавшего за границу профессора. Жизнь коммунаров подчинялась строгому распорядку – каждый член вносил ежемесячно в общий котел строго определенную сумму денег и должен был 8 часов в сутки слушать лекции и готовиться к занятиям, а остальное время тратить на общественную работу и сугубо культурный отдых. Питались коммунары совместно. Строго следили в коммуне и за внутренним распорядком – запрещалось, например, читать учебники лежа в кровати.

Несмотря на наличие определенных правил жизни в коммунах, вопрос о нормах приватности не входил в поле дискуссии о построении внутреннего распорядка. Это особенно ярко видно на примере небольших коммун, члены которых объединялись иногда и без видимых материальных причин. Именно так поступили трое московских комсомольцев под руководством секретаря Бауманского райкома ВЛКСМ А.В. Косарева. Он сам решительно отказался жить с матерью и переселился к друзьям в барак, где, как говорили в те годы, «жилье, барахло и шамовка» были общими173. Известная писательница В.Ф. Панова вспоминала, что ее ростовские друзья, объявив себя коммунарами, «поселились в ванной комнате какой-то коммунальной квартиры, один спал на подоконнике, двое на полу, лучшим ложем, занимаемым по очереди, была ванна»174. Подобные объединения были следствием буквального восприятия идей обобществления быта, которые вбрасывали в массы партийные и комсомольские активисты. Одна из молодежных газет писала в начале 1924 года: «Молодежь скорее, чем кто-либо, должна и может покончить с традициями отмирающего общества… Пролетарский коллективизм молодежи может привиться только тогда, когда и труд и жизнь молодежи будут коллективными. Лучшим проводником такого коллективизма могут явиться общежития-коммуны рабочей молодежи. Общая коммунальная столовая, общность условий жизни – вот то, что необходимо прежде всего для воспитания нового человека»175. В заявлениях такого типа можно заметить элементы принудительной десоматизации коммунаров. Некоторые из них заявляли: «Половой вопрос просто разрешить в коммунах молодежи. Мы живем с нашими девушками гораздо лучше, чем идеальные братья и сестры. О женитьбе мы не думаем, потому что слишком заняты и к тому же совместная жизнь с нашими девушками ослабляет наши половые желания. Мы не чувствуем половых различий. В коммуне девушка, вступающая в половую связь, не отвлекается от общественной жизни. Если вы не хотите жить, как ваши отцы, если хотите найти удовлетворительное решение вопроса о взаимоотношении полов – стройте коммуну рабочей молодежи»176.