Читать онлайн «Блатные сказочки». Страница 10

А с теми медвежатниками-горюнами, что по глухим местам расселились, прямо не знали, что делать, как с ними получше расправиться. Церкву у них закрывать не приходится, потому все они старообрядцы-беспоповцы, без церкви и попов живут. Ссылать их вроде бы дальше некуда. Отнять у них тоже нечего, всего-то в деревне с пяток коняшек на двадцать дворов, а медведей бить да рыбу ловить не закажешь. Да и ехать к ним за сто верст болотами, а дорогу ту баба клюкой мерила и клюку потеряла, никому из уполномоченных неохота. Но и оставить их без ясного света новой жизни в прежней благодатной темноте никак нельзя. В секретной инструкции у особоуполномоченного ясно сказано: выявить такой-то процент кулаков и злостных подкулачников, а также в корне пресекать всякую религиозную пропаганду. А очень плохо получалось с выполнением этого процента: такая беднота кругом, что все одно им, что с колхозом, что без, и народ на редкость смирный - в медведя стрельнуть не побоится, а на своего разорителя руки не подымет, и религиозной пропаганды никто не ведет, потому как все крепко верующие.

Все ж нашлись оторвыши из молодых парнишек, что побывали на лесных разработках, повидали новой жизни, окомсомолились, пошустрели, просветились насчет того, что Бога нет. Вот таких-то двух пареньков из той дальней деревни и послал домой уполномоченный проводить коллективизацию. Научил, как и что делать, и показал, как надо коллективизовать. С собой брал в обход для науки. Входит в избу, шапки не снимая, хозяева кланяются, он ничего, подходит к иконной полке: «А, опиум!» - иконы на пол, сам от лампадки прикуривает, а потом дает мужику бумагу, и тот с испугу на ней ставит крестик. Так обучил парнишек, что двух волчат, и в путь наставил: «Чтоб всех кулаков да агитаторов против власти мне выявить! Никого не жалейте, хоть отца родного!»

Зиме - вторая половина, наст встал. Ребята молодые, ноги резвые, приладили лыжи - дело привычное - и ходу. Одну ночь в попутной избенке перебыли, другим днем к вечеру и деревенька среди снегов на речном бугре обозначилась. Веселее ребятам побежалось, разогрелись на ходу, жарко. Один паренек захватил горсть снега жажду утолить, а товарищ ему говорит: «Не ешь снега, Митенька, горлом заболишь!», а тот: «Ничего!» Прибежали ребята домой, то-то родные им обрадовались! Баню им затопили, намылись ребята и завалились спать - шутка ли, сто верст одолели!

Утром встает тот, которого Митей звали, чувствует жар в себе, сжатие в горле, но ничего, некогда болеть, надо коллективизацию проводить. Попил чайку, вроде полегчало. Мать смотрит на него не насмотрится - сын единственный, а в глазах тревога. «Слышала я, Митенька, - говорит, - что в слободе ты по домам ходил, образа бесчестил, нехорошо это!» - «А, опиум!» - говорит Митенька да схватил с полки образ, хвать об пол - на куски расколол. Мать в голос заголосила: «На Бога руку поднял! Не сын ты мне, вон изыди!» - такой суровый народ эти староверы - их самих обижай, а Бога не тронь. «Ладно, - отмахивается Митенька, - буду в бане жить. Пойду вас, зимогоров, раскулачивать!»

Идет. Самый ладный дом на деревне Никанора Савича. Не то чтоб богат дом, а слажен прочно и затейливо внутри просторен. Сидит за столом хозяин с соседями, пьют чай, речь ведут неспешную, на блюдечко дуют, договариваются, как им завтра лося обложить. Рядом с хозяином - остроухая охотничья лайка, тоже все понимает, только сказать не может, знаменитая на всю тайгу собака, такая охотнику дороже коровы. Только вдруг зарычала собака. «Кто бы это мог быть? - гадают мужики. - Верно чужой, не деревенский». Входит Митя. «А, Митенька! - говорят мужики. - С приездом!» А Митенька шапки не снимает, как его учили, подходит к божнице, иконы на пол смахивает, достает папиросу, от лампадки закуривает, да не умеет курить - у староверцев вековая неприязнь к табаку - кашляет, перхает, а дымит. Хозяйка вопит, собака лает.

Дядя Никанор из-за стола встает. Мужик дюжий, страха не ведал, с рогатиной на медведя хаживал, а тут растерялся. «Ты пошто мой дом бесчестишь?» - гневно спрашивает. «Кончать с опиумом надо, в колхоз записываться, понятно?» - дерзко отвечает Митенька. Собака тут словчила, тяпнула Митю за валенок, он ее ногой пхнул, завизжала и отскочила собака. А вся деревня знала, что легче Никанор Савич даст себя ударить, чем свою собаку. Сжались кулаки у дяди Никанора, да не в обычае русском гостя, хоть и недоброго, в своем дому бить, и не в обычае дяди Никанора было на слабом силу показывать. Так он взглянул, что захолонуло сердце у парнишки и вся дерзость вмиг слетела, стоит он нашкодившим мальцом. Говорит дядя Никанор: «За мою обиду, за мое бесчестие не мне тебя карать. Бог тебя покарает!» И как громом те слова паренька оглушили. Жар в нем вспыхнул, все помутилось, без памяти из дома вышел и рухнул у порога в снег. Дядя Никанор это видел, выскочил, подхватил паренька на руки, отнес к матери и все как было ей рассказал.

Пылает парень в жару, свечой сгорает. Что делать? До ближнего фершала - двести верст, до врача - тысяча. Хоть и обидел сын мать, а мать ведь, все забыла, одно теперь - сына спасти. Задыхается сын, стонет, пить просит. Одна врачебная помощь в деревне - ворожея и повитуха бабушка Секлетинья. Она и роды примет, и больные зубы заговорит, и кровь остановит, и кость вправит, и травкой попоит, и покойника обмоет, и над усопшим повоет. К кому обратиться, как не к ней? Побежала мать за бабкой, та отказываться не стала, пришла. Посмотрела парня. «Жаром пышет твой богоданный, лихоманка трясет, отрясовица бьет. Знаю, дерзнул твой отрок руку простречь на святые образа, за то ему муки». - «Спаси, Секлетиньюшка, век буду Бога молить!» - «Всё в Его власти. Положи, мать, болезного отрока под образа да сходи на бугор, где крест стоит, принеси из-под креста самого чистого снега». Все мать исполнила, как бабка велела. Взяла бабка стакан, набила его снегом, воткнула туда зажженную свечку, поставила на грудь больному, а сама обкладывает кусочками снега ему лоб и шею и приборматывает: «Жар и холод, жар и холод! Поборитесь да угомонитесь! Уйди, жар, уйди, холод, приди, тепло! Кровь-руда, кровь-руда, уходи, беда!» Много заговоров тайных, ей одной ведомых, произнесла ворожея, да не помогло. И поставили Митеньке восковую свечку в сложенные руки.

Товарищ Митенькин, комсомолист, как все это узнал, бежать наладился в волость. Бежит рекой, навстречу охотники деревенские с дядей Никанором вертаются - лося завалили, несут свежатину в котомках. «Куда ты, Никитушка?» - окликают. «В волость». - «Али случилось что?» - «Митенька помер». Насупились мужики, шапки сняли: «Царствие небесное!» - «Доносить бежишь?» - говорит дядя Никанор. - «Прости, дядя Никанор, - паренек чуть не плачет. - Планида такая». - «Эх ты, гунявый!» - только и сказал Никанор Савич и пошел своей дорогой. По-вашему-то, по-законному, следовало того паренька тут же пришить, чтоб не ссучился. У мужиков и берданки за плечами были, и ножи, да не могли они на человека руку поднять, уж такие они были темные и одурманенные религией.

Так и добежал тот Никитушка до волости. Хоть и выли волки дорогой, да не догадались его слопать или не захотели падалью питаться. Рассказал паренек все уполномоченному. Возликовал тот: «Кулаки убили комсомольца! То, что нам надо». Звонит по телефону, вызывает особый отряд, и едет отряд на саночках в ту деревню. Советовали умные мужики дяде Никанору скрыться на дальнюю зимовку или к самоедам податься - это люди забытые, укроют. Не захотел дядя Никанор, не такой мужик, чтоб бегуном стать, коли совесть чиста. Так и сказал: «Чист я перед Богом и людьми, а от зла не скроешься». Приехали особисты, на его совесть не посмотрели, загребли с ним и тех мужиков, что у него дома сидели, бабку Секлетинью само собой и мать Митенькину как свидетельницу, а остальных свели в колхоз и дали им председателя - самого пустого и завалящего мужичонку.

Привезли арестантов в уездный город, упрятали в холодную, стали мотать дело. Оно вроде бы дело ясное: кулацкая агитация и покушение на жизнь активиста-комсомольца. Да никак не укладывалось в положенные юридические формулировки. Так получалось, что околдовал дядя Никанор парнишку, и тот от кулацкого слова занемог, а ярая подкулачница Секлетинья Ивановна Чуркина заведомо колдовскими чарами вовсе погубила парнишку.

Допрашивают Никанора Савича Рогова: «Значит, вы сказали комсомольцу: "Бог тебя покарает", а он от этого умер?» - «Он, Митенька, больной пришел, не в соображении. Как он образа-то скинул да задымил бесовское зелье, я говорю ему: "За мое бесчестие Бог тебя покарает", а он зашатался, вышел из избы и свалился, тут я его и подобрал». - «Так и запишем: имел преступное посягательство на жизнь комсомольца, что выразилось в произнесении слов "Бог тебя покарает", после чего комсомолец упал без памяти. Подписывай протокол». Допросили бабку. «Покушалась на жизнь комсомольца?» - «Ворожила, желанный, вестимо, ворожила! Вить он огнем горел, Митенька, лихоманка трясла, отрясовица била...» - «Ясно. Кто подучил тебя к преступному действию?» - «Страшно вымолвить, желанный!» - «Говори, не то хуже будет». - «Вить как была я деушкой, а жили мы у-у как бедно, нехорошо жили, замуж-то кому ить я нужна такая-то бедовая? Пошла ить я в осинничек, губков-то наломать, дак он стоит тамотки, бородища о-о!» - «Хватит. Запишем: вступила в сговор с кулацкой агентурой. Подписывай протокол». - «Неписьменная я, батюшка, как есть неписьменная!» - «Колдовать научилась, а писать не умеешь?» - «Не умею, соколик, не сподобил Господь». За мужиков принялись, запугали, запутали - подписали, что были соучастниками. Мать парнишки погибшего от горя себя не помнила, подписала, что они там нагородили. А паренек Никитушка и вовсе что угодно мог подписать.