Читать онлайн «Пнин». Страница 10

Были у них осложнения, но в конце концов Финт все же на ней женился. На протяжении первых пяти лет в Америке Пнин видел ее несколько раз в Нью-Йорке; он и Финт получили американское гражданство в один и тот же день; позднее, после его отъезда в Уэйндел в 1945-м, он лет шесть не видел ее и не получал от нее писем. Однако вести о ней доходили до него время от времени. Так, совсем недавно (в декабре 1951-го) его друг Шато прислал ему номер психиатрического журнала со статьей доктора Альбины Бункерглуб, доктора Эрика Финта и доктора Лизы Финт о "Групповой психотерапии в применении к семейным консультациям". Пнина всегда смущали Лизины "psihooslinïe" (психоослиные) увлечения, и даже сейчас, когда это ему должно было уже быть безразлично, он ощутил внезапный укол жалости и огорчения. Они с Эриком работали под началом великого Бернарда Мэйвуда, добродушного великана, которого сверхпереимчивый Эрик называл Боссом, в Исследовательской лаборатории при Центре планирования семьи. Поощряемый его и жены его покровителем Эрик разрабатывал хитроумную идею (может, даже и не ему принадлежавшую), которая заключалась в том, чтоб заманивать наиболее сговорчивых и глупых посетителей Центра в некую психотерапевтическую ловушку — "стрессо-расслабительную" группу, нечто вроде деревенских вязальных посиделок; молодые замужние женщины расслаблялись в атмосфере жизнерадостного панибратства в каком-нибудь уютном помещении за столом, во главе которого сидел врач, а сбоку пристраивалась секретарша, ненавязчиво производившая записи, — и всякие травмирующие эпизоды всплывали там из их детства наподобие трупов. На этих сборищах жен побуждали с полной откровенностью обсуждать технические проблемы своих брачных невзгод, после чего, конечно, анализ достоинств их партнеров, которые проходили позднее подобное же собеседование в "группе мужей", где царили та же непринужденная атмосфера, обмен сигарами и анатомическими таблицами. Проглядывая статью, Пнин пропустил отчеты о текущих сборищах и об отдельных случаях патологии — да и у нас тоже нет нужды входить в эти веселенькие подробности. Достаточно сказать, что уже на третьем сборище женской группы, после того как та или другая дама, вернувшись домой с посиделок, прозрела, а потом поведала о своих новых ощущениях пока еще не раскрепостившимся, но исполненным энтузиазма товаркам, звенящая нота регенерации сил стала приятно оживлять процедуру сеансов ("Так вот, девочки, когда Джордж прошлой ночью…"). Это еще не все. Доктор Эрик Финт собирался разработать методику, которая позволила бы сводить всех этих мужей и жен вместе, в единую группу. Просто жуть брала, когда Лиза и Финт со смаком произносили это слово "группа". В длинном письме, так расстроившем Пнина, профессор Шато утверждал, что доктор Финт даже сиамских близнецов называет "группой". И конечно же, идеалисту и прогрессисту Финту виделся в его грезах счастливый мир, населенный сросшимися в сотни сиамскими младенцами, анатомически связанными сообществами, целыми нациями, сгруппированными вокруг одной всеобщей печени. "Вся эта их психиатрия — не что иное, как некий микрокосм коммунизма, — с негодованием писал Пнин в ответном письме доктору Шато. — Почему бы не оставить людям их личные горести? Разве, скажите мне, горе не единственное в этом мире, что по-настоящему принадлежит человеку?"

— Знаешь, — сказала Джоун мужу поутру в субботу. — Я решила предупредить Тимофея, что с двух до пяти дом будет сегодня целиком в его распоряжении. Мы должны предоставить больше возможностей этим бедняжкам. Мне есть чем заняться в городе, а тебя кто-нибудь подбросит до библиотеки…

— Как назло, — возразил Лоренс, — у меня нет ни малейшего желания, чтоб меня куда бы то ни было подбрасывали, да и вообще я сегодня не собирался выходить из дому. К тому же вероятность того, что для воссоединения им понадобится восемь комнат, крайне невелика.

Пнин надел свой новый коричневый костюм (купленный на кремонскую лекцию) и, наспех пообедав в ресторане "Яйцо и мы", пошел через парк, убеленный заплатами снега, к уэйндельской автобусной станции, куда явился на целый час раньше срока. Ему и в голову не пришло раздумывать, зачем именно вдруг понадобилось Лизе срочно повидать его на обратном пути из школы Святого Варфоломея близ Бостона, куда ее сын должен был пойти учиться со следующей осени: он знал лишь то, что прилив счастья вздымался и пенился за невидимой плотиной и готов был в любую минуту прорваться через этот заслон. Пнин пропустил пять автобусов, и в каждом из них ему с ясностью виделась Лиза, которая на остановке махала ему рукой из-за стекла, продвигаясь к выходу вместе с другими пассажирами, однако автобусы пустели один за другим, а ее все не было. И вдруг он услышал ее звонкий голос у себя за спиной ("Timofey, zdrastvuy!") и, повернувшись, увидел, что она выходит из того единственного "грейхаунда"{23}, на котором по его мнению, она уж никак не могла приехать. Какие перемены смог разглядеть в ней наш друг? О, да какие могли быть перемены. Боже милосердный! Это была она. Ей всегда было весело и жарко, какие бы ни стояли холода, вот и сейчас тоже котиковая шуба была у нее широко распахнута, открывая блузку с оборочками, когда она прижимала к себе голову Пнина, и он ощущал этот горьковатый грейпфрутовый аромат ее шеи и все бормотал: "Nu, nu, vot i horosho, nu vot" — просто некие словесные подпорки для сердца, — а она воскликнула: "Ах, какие у него великолепные новые зубы!" Он подсадил ее в такси, яркий ее прозрачный шарф зацепился за что-то, и Пнин поскользнулся на мостовой, а таксист сказал: "Осторожно" и забрал у него ее сумку, и все это уже случалось с ними раньше, совершенно в той же последовательности.

Так вот, сказала она, когда они ехали по Парковой, эта школа в духе английской традиции. Нет, есть она не хочет, она плотно пообедала в Олбэни. Это "очень модная" школа, очень "фэнси" — это она сказала по-английски, — мальчики там играют в какой-то особый теннис в помещении, руками, от стены до стены, и в одном классе с ним будет учиться… (Здесь она с деланной небрежностью назвала какую-то известную американскую фамилию, которая ровным счетом ничего не говорила Пнину, потому что не принадлежала ни поэту, ни президенту.) "Кстати, — перебил ее Пнин, вдруг подныривая и тыча пальцем в окно, — отсюда можно видеть самый уголок университетского кампуса{24}". И все это удалось устроить ("Ну да, вижу, vizhu, vizhu, kampus kak kampus: обычная вещь"), все, включая и стипендию, благодаря влиянию доктора Мэйвуда ("Знаешь, Тимофей, ты должен как-нибудь написать ему два слова, просто из вежливости"). Директор школы, сам он священнослужитель, показал ей спортивные призы, которые Бернард завоевал еще мальчиком. Эрик, конечно, хотел, чтобы мальчик пошел в обычную школу, но его удалось переспорить. Жена преподобного Хоппера — племянница английского графа.

— Вот мы и приехала. Это мое palazzo,[17] — игриво сказал Пнин, которому так и не удалось вникнуть в содержание ее стремительной речи.

Они вошли — и он вдруг почувствовал, что этот день, которого он ждал с таким мучительным нетерпением, проходит слишком быстро — уходит, уходит, и вот уже скоро уйдет, через несколько коротких минут. Может, если б она сразу сказала, чего она хочет от него, то день хоть немного замедлил бы свой бег, и тогда Пнин смог бы им по-настоящему насладиться.

— Какой жуткий дом, kakoy zhutkiy dom, — сказала она, сидя на стуле у телефона и снимая ботики — такие знакомые движения! — Взгляни только на эту акварель с минаретами. Это, должно быть, ужасные люди.

— Нет, — сказал Пнин. — Это мои друзья.

— Мой дорогой Тимофей, — сказала она, поднимаясь за ним по лестнице. — У тебя в свое время были довольно жуткие друзья.

— А это моя комната, — сказал Пнин.

— Я, пожалуй, прилягу на твоей девственной кроватке, Тимофей. Еще минуточку, и я прочту тебе свои новые стихи. Снова подкрадывается моя адская головная боль. А я так себя великолепно весь день чувствовала.

— У меня есть аспирин.

— Эн-эн, — сказала она, и это благоприобретенное отрицание так странно выделялось в ее русской речи.

Он отвернулся, когда она начала снимать туфли, они шлепнулись об пол, и этот звук напомнил ему давно ушедшие времена.

Она лежала на спине — черная юбка, белая блузка, волна каштановых волос, розовая ладонь прикрывает глаза.

— А как вообще дела? — спросил Пнин (хоть бы сказала, чего она хочет от меня, скорей!), усаживаясь в белое кресло-качалку у батареи.

— Работа очень интересная, — сказала она, все еще прикрывая глаза от света, — но я должна сообщить тебе, что больше не люблю Эрика. Произошла дезинтеграция наших отношений. И между прочим, Эрик не любит своего ребенка. Он говорит, что он земной отец сына, а ты, Тимофей, ты его водный отец.

Пнин залился смехом; он просто катался от смеха, и хрупкое подростковое креслице трещало под ним. Глаза его звездно сияли и были мокры от слез.