Читать онлайн «Леопард». Страница 42

Эта фраза на какое-то мгновение нашла в сознании князя чисто техническое толкование: он одобрил действия полковника, который правильно выбрал диспозицию, должным образом расположил свои батальоны и сумел добиться от противника того, чего под Калатафимя но непонятным причинам не удалось добиться Ланди. В глубине души князь считал, что «полковник повел себя хорошо», раз он сумел остановить, победить, ранить и захватить в плен Гарибальди и тем спас достигнутый с таким трудом компромисс между старым и новым.

Вызванная, если не сотворенная, этими лестными словами и еще более лестными размышлениями фигура полковника появилась на верхних ступенях лестницы. Он шел, позвякивая на ходу цепочками, подвесками, шпорами. Двубортный мундир плотно облегал его; в правой руке он держал увенчанную перьями шляпу, а запястьем левой опирался о кривую саблю. Полковник был человек светский, с безупречными манерами и, как теперь уже знала вся Европа, славился способностью многозначительно целовать руки; любая дама, на пальцы которой в тот вечер опускались его надушенные усы, была в состоянии со знанием дела вызвать в памяти историческую минуту, которую уже прославил лубок.

Выдержав душ похвал, обрушенный на неге Понтелеоне, пожав два пальца, протянутые ему доном Фабрицио, Паллавичино погрузился в ароматное пенистое море дамского общества. Его самодовольное мужественное лицо выплывало из-за белоснежных дамских плеч, и доносились обрывки произносимых им фраз: «Он плакал, графиня, плакал, как ребенок». Либо: «Он был прекрасен и спокоен, как архангел». Мужская сентиментальность полковника восхищала дам, уже успокоенных залпами его берсальеров.

Анджелика и дон Калоджеро запаздывали, и семейство Салина подумывало о том, чтоб пройти в гостиные, когда внезапно увидели, как Танкреди бросил окружавшую его группу молодежи и с быстротой ракеты ринулся к входной двери: прибыли те, кого поджидали.

Над розовым вихрем непременного кринолина возникали белые плечи и руки Анджелики, нежные и сильные; юная гладкая шея была украшена умышленно скромным жемчужным ожерельем, в повороте небольшой головы ощущалась надменность. Когда из разреза длинной лайковой перчатки показалась ее рука, не маленькая, но превосходной формы, можно было видеть, как сверкнул купленный в Неаполе сапфир.

Дон Калоджеро шел следом за ней, как мышонок, который стережет сверкающую розу; костюм его не отличался занятностью, но на этот раз он выглядел прилично. Единственной оплошностью был недавно полученный им крест итальянской короны в петлице; впрочем, он скоро исчез в одном из потайных карманов фрака Танкреди.

Жених уже обучил Анджелику невозмутимости, лежащей в основе достоинства. («Дорогая, экспансивной и шумной ты можешь быть только со мной, для всех других ты должна стать будущей княгиней Фальконери, которая выше многих и считает себя равной кому угодно»). Вот почему ее поклон хозяйке дома был непроизвольной, но весьма удачной смесью девичьей скромности, неоаристократического высокомерия и молодого изящества.

В конце концов, жители Палермо — тоже итальянцы и более кого-либо восприимчивы к очарованию красоты и престижу денег. К тому же Танкреди, несмотря на всю свою привлекательность, был широко известен как человек без гроша в кармане и, следовательно, считался плохой партией (совсем напрасно, как выяснилось в будущем, когда уже было слишком поздно); его более ценили замужние дамы, чем девицы на выданье. Сочетание всех этих достоинств и недостатков придало неожиданную теплоту приему, который был оказан Анджелике. По правде говоря, кое-кто из молодых людей сожалел о том, что не он раскопал для себя такую красивую и набитую монетами амфору; однако Доннафугата была поместьем дона Фабрицио; раз он уж нашел там такое сокровище и передал его своему любимчику Танкреди, значит, сожалеть об этом можно не более, чем если б он обнаружил в одном из своих земельных угодий серный рудник: это его добро, тут уж ничего не скажешь.

Но и эта легкая оппозиция была рассеяна сияньем ее глаз. Вскоре образовалась целая плеяда молодых людей, желавших ей представиться и пригласить на танец; но она всем показывала свое carnet, в котором подле каждой польки, мазурки и вальса стояла подпись: Фальконери.

От синьорит сыпались предложения «перейти на ты»; через час Анджелика была уже своей среди людей, не имевших ни малейшего представления о дикости ее матери и скаредности отца.

Она ни на мгновение не выдала себя: не бродила по залу, замечтавшись; руки ее были словно прикованы к телу, голос ни разу не возвысился над голосами других дам, впрочем достаточно высокими.

За день до бала Танкреди сказал ей:

— Знаешь, дорогая, мы (а теперь, конечно, и ты) ничем так не дорожим, как нашими домами и нашей мебелью; ничто не оскорбляет нас больше, чем пренебрежение к ним; значит, гляди на все и похваливай все, — впрочем, замок Понтелеоне того заслуживает, — но ты уже не та провинциалочка, которую можно удивить чем угодно, поэтому, хваля, делай какую-нибудь оговорку; восхищайся, да, но всегда сравнивай с каким-нибудь ранее виденным и знаменитым образцом.

Долгие прогулки по замку Доннафугаты многому научили Анджелику. Вот почему она в этот вечер, останавливаясь в восхищении перед каждым гобеленом, говорила, что у гобеленов во дворце Питти более красивый бордюр; она похвалила мадонну Дольчи, однако напомнила, что у мадонны Грандука лучше выражена печаль; даже о ломте торта, принесенном ей одним заботливым молодым синьором, она сказала, что он превосходен и почти так же хорош, как торты, изготовленные «монсу Гастоном» — поваром Салина. Поскольку монсу Гастон был Рафаэлем среди поваров, а гобелены дворца Питти были монсу Гастоном в обойном деле, никто ничего не мог возразить; более того, все были польщены сравнением; с этого вечера она стала приобретать славу вежливой, но непреклонной ценительницы искусства, славу, которая незаслуженно сопровождала ее на протяжении всей долгой жизни.

Покуда Анджелика собирала лавры, пока Мария-Стелла, сидя на диване, сплетничала с двумя старыми подругами, а Кончетта с Каролиной своей застенчивостью замораживали даже самых любезных молодых людей, дон Фабрицио бродил по гостиным; он целовал руки дамам, которых встречал, в знав приветствия, небрежно хлопал по плечу мужчин, желая их приветствовать, и чувствовал, как им постепенно овладевает дурное настроение. Прежде всего ему не нравился дом: Понтелеоне уже семьдесят лет не обновляли обстановки, которая сохранилась со времен королевы Марии-Каролины, и князь, считавший себя человеком современных вкусов, был возмущен.

«Боже мой, что стоит Дьего при его доходах убрать все эти трюмо, все эти тусклые зеркала! Пусть обзаведется красивой мебелью из палисандра с плюшем, сам заживет с удобствами, да и гостям тогда не придется бродить по этим катакомбам. Кончится тем, что я скажу ему».

Но он никогда не сказал об этом Дьего, потому что такие суждения в нем породило лишь скверное настроение и дух противоречия: они вскоре вылетели у него из головы, да он и сам ничего не менял ни в Сан-Лоренцо, ни в Доннафугате. Однако эти мысли лишь увеличивали его раздражение.

Женщины, бывшие на балу, ему также не нравились. Две-три пожилые дамы когда-то были его любовницами; теперь, видя их, обремененных годами и золовками, он с трудом мог представить себе, как они выглядели двадцать лет назад, и испытывал досаду, думая, что потерял лучшие свои годы на то, чтоб преследовать (и настигать) подобных уродин.

Но и молодые не представляли из себя ничего интересного, разве что хороша была совсем молоденькая герцогиня Пальма, в которой его восхитили серые глаза и строгая мягкость обращения, да еще Туту Ласкари, из которой, будь он помоложе, можно было бы исторгнуть самые звучные аккорды.

Но другие… Хорошо, что из мрака Доннафугаты возникла Анджелика, чтобы показать палермцам, что такое красивая женщина.

Его ни в чем нельзя было упрекнуть; в те годы частые браки между родственниками, продиктованные сексуальной ленью и земельными расчетами, недостаток протеина в пище, усугубленный изобилием крахмальных веществ, полнейшее отсутствие свежего воздуха и движения наполнили салоны толпами неимоверно низкорослых, невыносимо картавивших девиц с неповторимым оливковым цветом лица. На балу они жались друг к другу, сбившись в кучу, и лишь хором обращали в сторону испуганных молодых людей свои призывы; казалось, все они должны были служить только фоном тем трем-четырем прекрасным созданьям, которые, вроде белокурой Марии Пальмы или красавицы Элеоноры Джардинелли, проходили мимо, скользя, словно лебеди по пруду, полному лягушек.

Чем дольше князь на них глядел, тем больше раздражался; разум его, привыкший к долгому одиночеству и отвлеченному мышлению, под конец вызвал у него некое подобие галлюцинации: проходя длинной галереей, где на пуфах расположилась многочисленная колония этих созданий, он вообразил себя служителем зоологического сада, которому поручено сторожить сотню обезьянок, и ждал, что они вот-вот вскарабкаются на люстры и станут раскачиваться, зацепившись хвостом и выставив напоказ свои зады, чтобы затем обрушить на мирных гостей поток воплей и гримас, закидать их ореховой скорлупой.