Читать онлайн «Леопард». Страница 30

Однако обе девочки, Каролина и Катерина, довольно хорошо исполняли свою партию в той симфонии желаний, звуки которой в этом ноябре раздавались в каждом уголке замка и смешивались с журчанием фонтанов, с доносившимся из конюшни топотом случавшихся лошадей и непрерывным шорохом от древесных червей, долбивших свои брачные гнезда в старой мебели замка.

У совсем еще молоденьких миловидных девочек, правда, не было конкретных предметов страсти, но их увлек за собой поток желаний, шедших от других; нередко поцелуй, в котором Кончетта отказывала Кавриаги, и рукопожатие Анджелики, которое не насытило Танкреди, отражались и на девочках, вызывая первое цветенье целомудренного тела; они робко вздыхали и мечтали о косах, влажных от поцелуев. Даже несчастная мадемуазель Домбрей, которой в силу обстоятельств приходилось играть роль громоотвода, была вовлечена в этот мутный и веселый водоворот, подобно психиатру, который, поддавшись безумию своих больных, заболевает сам.

Когда после целого дня слежки и расстановки моральных западней она укладывалась на свое одинокое ложе и ласкала рукой свои увядшие груди, ей приходило в голову Бог знает что и она с нескромной мольбой взывала к Танкреди, Карло, Фабрицио…

Движущим центром всей этой чувственной бури, конечно, были Танкреди с Анджеликой. Твердо обусловленная, хотя еще и не очень близкая свадьба заранее бросала успокоительную тень на пылающую почву их взаимного влечения.

Сословные различия заставляли дона Калоджеро считать долгие встречи наедине в порядке вещей у аристократов, а княгиня Мария-Стелла оставляла без внимания столь частые посещения Анджелики и некоторую вольность ее поведения, полагая, что так и должно быть у людей ранга Седара; своим дочерям она бы этого, конечно, не позволила.

Визиты Анджелики в замок становились все более частыми, и в конце концов она стала проводить в нем все свое время. Иногда для виду она появлялась то вместе с отцом, который сейчас же уходил в контору (где вскрывал чьи-либо дурные замыслы или же сам плел интриги), то с горничной, которая тотчас же удалялась в какой-либо закоулок, чтобы пить кофе и своим дурным глазом нагонять тоску на несчастных слуг.

Танкреди хотелось, чтоб Анджелика знала весь замок во всей его запутанной сложности, знала покои для гостей, приемные залы, кухни, капеллы, театры, картинные галереи, пахнувшие кожей каретные и конюшни, душные теплицы, переходы, лестнички, балкончики и портики; особенно ему хотелось показать ей заброшенные, нежилые, покинутые много десятилетий тому назад апартаменты, которые теперь походили на сложный и таинственный лабиринт.

Танкреди не отдавал себе отчета (а быть может, превосходно отдавал) в том, что увлекал девочку к скрытому центру чувственного циклона; а Анджелика в то время желала лишь того, что желал Танкреди. Не было конца этим набегам на почти беспредельный замок; казалось, они каждый раз отправляются в поход в неведомые земли; да они и были неведомы, потому что во многих из этих комнат и уголках замка ни разу не побывала нога даже дона Фабрицио, что, впрочем, служило поводом к немалому его удовлетворению: он любил повторять, что замок, в котором знаешь каждую комнату, недостоин того, чтобы в нем жить.

Наши влюбленные отправлялись к Цитере на корабле, где были мрачные и залитые солнцем покои, роскошные и жалкие помещения, пустые или забитые остатками разношерстной мебели салоны. Они пускались в плавание, сопровождаемые Кавриаги или мадмуазель Домбрей, иногда даже обоими (падре Пирроне с мудростью, свойственной его ордену, всегда отвергал такие приглашения), таким образом, внешние приличия были спасены.

Но в замке Доннафугаты нетрудно было сбить с пути того, кто пожелал бы за вами следить: достаточно войти в коридор (а коридоры здесь длинные, узкие, извилистые, с окнами в решетках; каждого, кто по ним проходил, охватывало чувство тревоги), затем выйти на опоясывающий замок балкон, подняться по коварной лестничке — и молодые люди уже были далеко; недоступные для чужих взоров, отрезанные от мира, они чувствовали себя, как на необитаемом острове…

На них глядел лишь чей-либо портрет, с которого от времени стерлась пастель, если только неопытность художника не сделала его слепым от рождения, да пастушка с облупившегося потолка молчаливо выражала им свое одобрение. Впрочем, Кавриаги быстро уставал; стоило ему по пути встретить знакомую комнату либо лестницу, ведущую в сад, как он тотчас же удирал, стремясь не столько угодить другу, сколько поскорей вернуться назад и вздыхать, любуясь ледяными руками Кончетты.

Гувернантка держалась дольше его, но в конце концов сдавала и она; некоторое время еще раздавались ее замиравшие вдали безответные призывы: «Tancrede, Angelica, ou etes vous?» (Танкреди, Анджелика, где вы?). Потом все замыкалось в молчании, нарушаемом лишь стремительным бегом мышей над потолками или шелестом какого-нибудь письма, сто лет тому назад позабытого в этой комнате, где ветер теперь заставлял его метаться по полу: все лишь предлог для столь желанного испуга, повод к тому, чтоб испытать успокаивающее прикосновение тела Танкреди. Эрос, изворотливый и упорный, не покидал их; игра, в которую он вовлекал обрученных, полна была коварства и азарта. Оба они были еще столь близки к детству, что находили удовольствие в самой игре; им нравилось мчаться наперегонки, прятаться, снова находить друг друга; но стоило им вновь сойтись, и обостренная чувственность брала верх; тогда пальцы их переплетались в чувственном, но нерешительном порыве, и нежные прикосновения кончиков пальцев Танкреди к бледным жилкам на ладони девушки переворачивали все их существо, звали к более жгучим ласкам.

Однажды она спряталась за огромной картиной, поставленной на пол, и на какое-то мгновение «Артуро Корбера при штурме Антиохии» прикрыл собой исполненную тревожной надежды девушку; вскоре Танкреди обнаружил ее, увидел сквозь паутину ее улыбку и руки, почерневшие от пыли, обнял ее и прижал к себе; кажется, целая вечность прошла, прежде чем он услышал:

— Нет, Танкреди, нет.

Но этот отказ был скорее призывом, ведь он так пристально глядел в глубокие зеленые очи девушки своими сине-голубыми глазами.

В другой раз сияющим холодным утром, когда она дрожала в своем летнем платье, он, желая согреть девушку, прижал ее к себе на диване, покрытом рваной тканью; от ее дыхания шевелились волосы у него на лбу, и это были полные восторга и муки минуты, когда желание становилось болью, а сдерживать его было радостно.

В этих заброшенных апартаментах у комнат не было ни своего лица, ни имени; подобно первооткрывателям Нового света, они сами нарекали их именами, которые являлись плодом взаимных усилий. О большой спальне, где в алькове сохранился похожий на привидение остов разукрашенной кровати под балдахином из скелетов страусовых перьев, они вспоминали, называя ее «комнатой испытаний»; лестничку со ступенями из ветхих и дырявых досок Танкреди назвал «лестницей счастливого спуска». Не раз случалось, что они и в самом деле не знали, где находятся: от бесконечного кружения, частых возвратов на одно и то же место, от бега взапуски и долгих пауз, наполненных шепотом и ощущением близости, они теряли ориентировку; тогда им приходилось высовываться из окон с выбитыми стеклами, чтобы по виду дворика или перспективе сада определить, в каком крыле замка они находятся.

Но иной раз не помогало и это; иногда окна выходили не на один из больших дворов, а на какой-нибудь внутренний закоулок, никогда прежде не виденный и безыменный; воинственными приметами такого места были кошачий помет либо кучка макарон в томатном соусе, то ли выброшенных, то ли выблеванных кем-то, да еще глаза ушедшей на покой горничной в окне напротив.

Как-то в полдень они обнаружили в шкафу четыре «музыкальных ящика», из тех, которыми так увлекалась чувствительная наивность восемнадцатого века. Три из них, покрытые пылью и паутиной, не издавали ни звука, но последний, в футляре из темного дерева, сохранился лучше других и его медный, исколотый иголками цилиндр заработал, а приподымавшиеся кверху стальные язычки вдруг исполнили легкую, изящную мелодию: то был знаменитый «Венецианский карнавал»; они целовались в ритмичном согласии с этими звуками разочарованного веселья, а когда разжались объятия, они с удивлением заметили, что музыка уже давно прекратилась; поцелуи лишь шли по следу, оставленному этим музыкальным привидением.

В другой раз их ждала неожиданность совсем иного рода. В одной из комнат старых покоев для гостей они обнаружили за шкафом потайную дверь; столетней давности запор быстро поддался их пальцам, которые не без приятности касались друг друга при совершении взлома; за нею показалась крутая узкая лестница с мягкими поворотами и ступенями из розового мрамора, а вверху еще одна дверь с толстой ободранной обивкой, она была открыта; дверь вела в маленькую квартиру, странную и порочную — шесть маленьких комнат расположились вокруг небольшой гостиной, пол в комнатах и гостиной был из белейшего мрамора с небольшим уклоном в сторону бокового желобка, на низких потолках причудливая цветная роспись по штукатурке, к счастью отсыревшей настолько, что ничего нельзя было разобрать; на стенах — потускневшие зеркала, подвешенные слишком низко, причем на одном из них трещина на самой середине; вокруг Зеркал искривленные подсвечники восемнадцатого века. Окна выходят на уединенный дворик, похожий на дно глухого и слепого колодца, откуда падает сумеречный свет.