Читать онлайн «Чужак». Страница 12

После довольно беглого осмотра, зарисовок и замеров мужчины сели в бричку и исчезли так же быстро, как явились.

Через несколько дней пришли, поднимая столбы пыли своими тяжелыми сапогами, полчища солдат в гимнастерках цвета хаки и со скатками через плечо. Они потоптали те хлеба, которые были еще не сжаты, и вырыли в земле ямы. Затем они забрали бревна, лежавшие в усадьбе, сделали из них столбы и вбили их в землю. Между столбами они натянули колючую проволоку.

В Кринивицы пришла война.

В течение нескольких лет солдаты во всевозможных мундирах сражались друг с другом и убивали друг друга на песчаной, глинистой и болотистой кринивицкой земле.

Сперва пришли серошинельные русские в широконосых сапогах. Затем пошли в наступление голубомундирные австрияки с кокардами на круглых фуражках и в обмотках на ногах. После снова на некоторое время набежали серошинельные, а за ними — снова голубомундирные. Потом на крестьянских телегах приехали зеленомундирные поляки в остроугольных фуражках, похожих на гоменташи. После снова стали наступать серошинельные, но вместо погон они теперь носили красные банты. В конце концов опять пришли зеленомундирные с гоменташами на головах.

Каждый раз вооруженные люди снова рыли кринивицкую землю, рубили деревья, сводили лошадей из конюшен, забирали коров с пастбищ, домашнюю птицу из птичников, выгребали зерно и сено из амбаров, давая за это квитанции, реквизиционные квитанции с русскими орлами, австрийскими орлами, польскими орлами. Каждый раз, как только ружья начинали трещать с таким звуком, будто кто-то ломает изгородь, а пулеметы харкать, будто у них кость застряла в горле, Ойзер хватал жену и детей, паковал перины, субботние подсвечники, одежду и посуду и бежал в Ямполье, чтобы перебедовать напасть в местечке. И каждый раз снова, как только становилось тихо и военные власти перекрашивали дорожные указатели и шлагбаумы в цвета своего флага, Ойзер паковал вещи и возвращался в Кринивицы.

Ямпольские обыватели, дальние родственники, друзья — все неодобрительно качали головам каждый раз, когда Ойзер собирался обратно в свое имение.

— Ойзер, это бесконечная история, — настаивали они. — Останься в Ямполье среди евреев. Как все, так и ты. Гори они огнем, эти Кринивицы.

Хана плакала каждый раз, когда опять начинали паковать перины.

— Ойзер, хватит таскаться как цыгане, — голосила она. — В опасные времена евреи должны быть среди евреев. Бог нас не оставит.

Ойзер и слышать ничего не хотел.

Дни в Ямполье, где ему приходилось пережидать беду, были для него пыткой. Он не выносил тамошнего воздуха, тамошних запахов, тамошних людей, их манеру говорить, жестикулировать. Он буквально не выходил за дверь, даже избегал ходить в бесмедреш и молился дома. Хотя ямпольские обыватели здоровались с Ойзером и, бывало, заискивали перед ним, они, несмотря на это, прятали в бородах усмешку — так смеются над опустившимся отщепенцем. Те, кто понаглее, даже отпускали шуточки в его адрес. У Ойзера от этого кровь начинала стучать в ушах, и поэтому он избегал людей. Целыми днями он лежал на канапе и ждал добрых вестей из Кринивицев. Который уже раз он заново пересчитывал реквизиционные квитанции с орлами, которые он хранил в своем большом бумажнике. Ямполье не высоко ценило эти расписки с орлами.

— Вот вам понюшка табаку за эти сортирные бумажки, — заявляли местечковые обыватели.

Ойзер берег эти бумажки как зеницу ока. Как когда-то он верил в железную дорогу, так теперь он верил в бумажки, выпущенные разными государствами, запечатанные печатями и украшенные орлами. Пусть только установится власть, и он вернет все, что у него отобрали.

Точно так же Маля и Даля сидели дома, укрывшись за занавесками, которые они повесили на окна, и цветочными горшками, которыми они тесно уставили все подоконники. Они никогда не забывали взять с собой горшки с цветами, когда приходилось бежать из усадьбы.

Ямполью очень хотелось увидеть кринивицких дочерей, о которых говорили, что они решили остаться старыми девами. Хана, которая в деревне уже было отчаялась когда-нибудь дожить до родительских радостей от своих упрямых дочерей, в Ямполье, среди евреев, снова обрела упование на милость Всевышнего. Она начала искать подходящих людей. Шадхены стали приходить к ней в дом.

— Госпожа Шафир, — набивали они себе цену, рассказывая о безнадежных свадьбах, которые им удалось устроить, о вдовах и разводках, — не забывайте, что сейчас военное время. Каждый мужчина на вес золота. А ваши дочери, не сочтите за обиду, уже совсем не девочки… Хватайте зятя, а то поздно будет.

Хана очень хотела показаться перед людьми вместе со своими дочерьми, которые все еще затмевали красотой и статью всех обывательских дочек в Ямполье. Но Маля и Даля прятались дома, как и их отец, поджидая добрых вестей из деревни.

И как только власть устанавливалась, они быстро паковали перины, не забывали забрать горшки с цветами с подоконников и ехали обратно домой.

Полной грудью они вдыхали деревенский воздух, запахи трав, воды и гниющих корней, доносившиеся из лесов, с рек и полей. И с обновленными силами, накопившимися за дни безделья, они набрасывались на брошенный без присмотра дом и на землю.

Много работы было в запустевшем имении. На полях валялись камни, стреляные гильзы, жестянки из-под консервов, тряпки, сломанные ружья и фляжки. Вырытые окопы были полны мусора и нечистот. Колючая проволока перерезала землю, валялась повсюду под ногами. Низкие навесы кирпичной фабрики, под которыми раньше сушили кирпич, были наполовину сожжены. Лишь высокая растрескавшаяся труба торчала, как прежде. На торфянике осталось маленькое солдатское кладбище, обнесенное проволокой и усеянное маленькими крестиками, сколоченными из кривых сосновых веток. Комнаты были полны грязи, бумаг, рваных бинтов; стекла выбиты; стены покрыты непристойными рисунками и бранными словами на всевозможных языках.

Маля и Даля в подоткнутых платьях возились с утра до позднего вечера: наводили чистоту. Ойзер с несколькими вернувшимися крестьянами работал в поле. Соседи, которые в суматохе прибрали к рукам кое-что из усадьбы: теленка, курицу или упряжь, — возвращали то, что взяли. Ошер-гончар тоже вернулся со своей женой и водворился в своем домике на краю усадьбы. Не было только Фройче, его сына, который когда-то помогал месить ногами глину для горшков. Он ушел с серыми русскими шинелями и не подавал о себе вестей. Крестьяне очистили землю, вскопали ее и засеяли. Ойзер достал из тайника немного серебра, которое осталось от отца: подсвечники, бокалы, вилки и ложки; свадебные подарки Ханы: жемчуг, булавки, брошки, колечки и серьги, — и вместе со своими золотыми часами, полученными на свадьбу, завернул все это в платок и повез в губернский город на продажу. На вырученные деньги он выторговал на ямпольской ярмарке лошадь, несколько коров, домашнюю птицу. Крестьяне оттерли заржавевшие лемехи и серпы керосином. Кринивицы стали выглядеть, как раньше.

Тихая, обособленная и заброшенная лежала снова кринивицкая земля, на которой сражались друг с другом и убивали друг друга солдаты во всевозможных мундирах. Лягушки в болотах, вороны над растрескавшейся трубой, совы на деревьях тянули свою вечную монотонную песню. Маля и Даля по вечерам выбирались на торфяник и со страхом и любопытством разглядывали маленькие кресты на кладбище, под которыми лежали мужчины со всего света.

Погибшие молодые мужчины печально обжили безлюдное захолустье. Всякий раз заново перечитывали сестры незнакомые имена погибших, которые кривыми, неряшливыми буквами были начертаны на крестах. Посреди смеха слезы вдруг начинали течь из больших девичьих глаз, слезы, проливаемые над участью молодых мужчин, погибших на заброшенной земле, и над своей погибающей жизнью.

Светляки, о которых Болек-пастух говорил, что это блуждающие души, светились в темноте. Гниль мерцала голубым фосфорическим огнем на черном бархате ночей.

С тех пор как польские солдаты в фуражках-гоменташах прогнали из округи последние чужеземные мундиры и, раскрасив все столбы красными и белыми полосами, увенчали их белыми орлами, Ойзер больше не двигался из деревни. Покой вновь вернулся на землю. Вооруженные мужчины скинули с себя оружие. Вместе со всеми соседскими юношами, которые возвратились домой в свои деревни, возвратился и единственный сын Ойзера, Эля. Обожженный солнцем, огрубевший, с руками, окрепшими за несколько месяцев войны от рытья окопов и от винтовки, в один прекрасный день он пришел в коротком, маловатом ему мундире и рваных желтых солдатских ботинках в Кринивицы.

Хана, Ойзер, Маля и Даля, дворовые собаки — все бросились к нему, целовали, ощупывали и не узнавали. Оторванный всего на несколько месяцев от учебы в городе, он показался им чужим и из-за того, что внезапно вырос, и из-за своего огрубевшего голоса, и из-за запахов кожи, пыли и дыма, которые исходили от него. Хана прижала его к своей груди, как ребенка.