Читать онлайн «Лаура и ее оригинал». Страница 6

[51]

[Четвертая (2)]

и sky (небо), и печальное эхо ее танцевального имени. Ушло немало времени на то, чтобы установить фонтан строго вертикально, а поначалу выходили одни только судорожные извержения через неравные промежутки времени. Потентат сохранял потенцию несуразно долго, до восьмидесятилетнего возраста. День выдался очень жаркий, с синевой, слегка подернутой флером. В толпе несколько фотографов переходили с места на место с безразличием призраков, делавших призрачное свое дело. И конечно, никаким земным резоном не объяснить, отчего этот пассаж ритмом своим напоминает другой роман, «Моя Лаура»[29], в котором

[52]

[Четвертая (3)]

мать выведена как вымышленная киноактриса под именем «Майя Уманская».

Как бы то ни было, она вдруг упала на траву лужайки в разгар живописной церемонии. Это событие было увековечено на замечательном снимке, помещенном в «Архиве». На нем Флора запоздало стоит на коленях, пытаясь нащупать отсутствующий пульс матери; на нем можно видеть и мужчину колоссальной тучности и известности, который тогда был еще с Флорой незнаком: он стоит сразу за ней, с обнаженной и склоненной головой, и смотрит на ее ноги, белеющие из-под

[53]

[Четвертая (4)]

черной мантии, и на белокурые волосы под плоской академической четвероуголкой.

[54]

[Пятая (1)]

Д-р Филипп Вайльд был блестящий невролог, выдающийся профессор и человек весьма и весьма состоятельный; одного только ему недоставало — привлекательной наружности. Однако непомерная его толщина недолго поражала всякого, кто видел, как он семенит к кафедре на своих несообразно маленьких ножках, и кто слышал, как он с каким-то кудахтаньем откашливается, перед тем как начать очаровывать аудиторию блеском своего интеллекта. До интеллекта Лаура была не большая охотница, но ее завораживали его слава и состояние.

В то лето опять вошли в моду

[55]

[Пятая (2)]

веера — и тем же летом она решила женить на себе знаменитого Филиппа Вайльда, философии доктора. Она только что открыла boutique d'éventails[30] вместе с одной сатгонской студенткой и художником из поляков Равичем, фамилью которого иные произносили как «Роич», а сам он как «Раич»[31]. Веера были черные и лиловые, были оранжево-лучистые, как брызнувшее из-за туч солнце, а были разрисованные китайскими бабочками-парусниками, и их поднимали как пыль, и однажды Вайльд зашел и купил сразу пять штук (она на пальцах показала, что — «пять», раздвинув их,

[56]

[Пятая (3)]

как складки веера), для «двух теток и трех племянниц», коих у него не было и в помине, но это неважно, такая расточительность была ему несвойственна. Робость его удивила и разсмешила Флауру[32].

Ее ожидали сюрпризы менее забавные. Теперь, через три года после их брака, она была по горло сыта и его состоянием, и его славой. В быту он оказался скрягой. В его особняке в Нью-Джерси катастрофически недоставало прислуги. В аризонском имении годами не переменяли обстановки. На вилле на Лазурном берегу не было бассейна для

[57]

[Пятая (4)]

купанья и имелась всего одна ванная.

Всякий раз, что она пыталась исправить такое положение вещей, он издавал какой-то негромкий писк или кряк и его карие глаза вдруг наполнялись слезами.

Ей воображались их путешествия

[58]

[Пятая (5)]

подобием рекламных картинок: длинные, белые, как пудра, пляжи, тропический бриз ерошит ее волосы и пальмовые листья; а он видел в них запрещенную ему снедь, растранжиренное время и чудовищные расходы.

Иван Воган[33]

[59]

[Пятая 1]

Роман «Моя Лаура» был начат вскоре после завершения любовной истории, в нем описанной, кончен в течение года, напечатан три месяца спустя и тотчас же в пух разбит рецензентом одной из главных газет. Книга перенесла это стойко, и под аккомпанемент сдержанно кряхтевших трудолюбивых библиотечных Парок[34], незримо тянувших ее наверх, она вскарабкалась на вершину списка самых ходких книг, а потом начала оттуда сползать, но задержалась на отвесной ледяной стене на полпути

[60]

[Пятая 2]

вниз. Воскресенье шло за воскресеньем[35], и казалось, что «Лаура» каким-то чудом зацепилась за седьмую ступеньку (последнюю из числа заслуживающих внимания) или что, может быть, какой- то безымянный агент, нанятый автором, еженедельно скупает ровно столько экземпляров, сколько нужно, чтобы удержать «Лауру» на этом месте; но вот пришел день, когда выше стоявший скалолаз оступился и сорвался, увлекая за собой и седьмой, и восьмой, и девятый номера, и все они покатились вниз безо всякой надежды вернуться на прежние позиции.

Первое лицо книги — страдающий

[61]

[Пятая 3]

неврозами, неуверенный в себе литератор, который создает образ своей любовницы и тем ее уничтожает. Статически (если можно так выразиться) портрет правдив. Такие устойчивые подробности, как ее манера приоткрывать рот, вытирая полотенцем промежность, или прикрывать глаза, нюхая непахнущую розу, совершенно совпадают с оригиналом […][36]

[…] равно как и сухая проза автора,

[62]

с выполотыми пышными прилагательными.

Филипп Вайльд прочитал «Лауру»,

[63]

где он показан сочувственно, как принято изображать «крупных ученых», и хотя ни одна из его физических черт в книге не упомянута, он выведен там с поразительной, классической отчетливостью под именем Филидора Соваж[37].

«Таймс», 18 дек. 1975

[64]

«Энкефалин, присутствующий в мозгу, производится теперь синтетически». «Он подобен морфию и другим опиатам». Дальнейшие исследования покажут, как и почему «морфий веками используется для утоления боли и дает ощущение эйфории»[38]. (Придумать коммерческое название, напр. цефалопиум; найти термин взамен энкефалина.)

Я учил [вздумал][39] подражать самовластному нейромедиатору, грозному посыльному, с которым я передаю мозгу приказ о самоуничтожении.

[65]

[Д[невник?] 0-]

Самоубийство делается приятным, его соблазнительная пустота […]

[66]

[Д 1]

довольствуется одной строкой […] Учащийся, желающий умереть, должен сперва выучиться проэцировать мысленный образ самого себя на внутреннюю грифельную доску. Поверхность сия, в своем оптимальном, нетронутом виде, имеет глубокий, непроницаемый темно-сливовый (но не черный) оттенок и есть не что иное, как испод наших закрытых век.

Для того чтобы обеспечить максимально ровный фон, нужно тщательно удалять гипнагогические горгульи и энтоптические[40] роенья, которые

[67]

[Д 2]

осаждают зрение, уставшее от чрезмерно долгого разглядывания коллекций монет или насекомых. Чтобы расчистить место, обычно бывает довольно хорошо выспаться и сделать примочку для глаз.

Засим следует мысленный образ. Приготовляясь к опыту над самим собой — долго продвигаясь на ощупь и допуская ошибки, избежать которых эти заметки должны помочь начинающему, — я разсматривал возможность набросать на своей приватной грифельной доске более или менее подробный, относительно узнаваемый автопортрет.

[68]

[Д 3]

В зеркале платяного шкапа я вижу огромную, бесформенную тушу с печальными кабаньими глазками; но я лишен зрительного воображения и совершенно не способен загнать себе под веко Найджела Деллинга[41], не говоря уже о том, чтобы удержать его там хоть какое- то время в определенном телесном виде. Позже я испытывал разнообразные условные изображения: манекен Деллинга, скетч скелета, или может быть воспользоваться литерами моего имени и фамильи? Трижды в них повторяющаяся гласная совпадает в значении с любимым нашим местоимением[42] и

[69]

[Д 4]

таким образом подсказывает изящное решение: одним быстрым движением мелка можно провести посредине поля моего зрения простой вертикальный штрих [|], а кроме того, можно разметить легкими поперечными линиями три части тела: ноги, туловище и голову.

Прошло несколько месяцев с тех пор,

[70]

[Д 5]

как я начал трудиться — не всякий день и не подолгу — над вертикальной чертой, обозначающей мое «я». Скоро я научился мысленным большим пальцем уверенно стирать основание этой линии, на которое приходились мои сдвинутые ступни. Я был еще новичок в деле само-вымарывания и поэтому приписывал ощущение восторженного облегчения от утраты пальцев ног (когда я стирал беленькую ножку с более чем рукоблудным удовольствием) тому обстоятельству, что страдал неимоверно с того времени, что сменил