Читать онлайн «Джимми Хиггинс». Страница 18

До сих пор Джимми был хорошим семьянином — в той мере, в какой это совместимо с деятельностью пролетарского пропагандиста. Ему очень хотелось иметь собственный домик, и эту свою неутоленную мечту он воплотил, построив во дворе, из ящика и старой черепицы, игрушечный домик для Джимми-младшего, а в самый разгар лета, когда дел у них в организации становилось меньше, он ухитрился, работая по воскресеньям, несмотря на все свои заботы и усталость, разбить крошечный садик. Но теперь мысли о войне завладели им совершенно, вызывая в нем страх за будущее человечества и обрекая на мученические подвиги и семейные неурядицы.

Как раз в это трудное для Джимми время в Лисвилл приехала некая Эвелин Бэскервилл, бойкая, живая, стройная,— сразу видно, что не какая-нибудь изможденная раба семьи и кухни; волосы у нее были пушистые, каштановые, на щеках задорные ямочки, модная шляпка с павлиньим пером надета слегка набекрень. По профессии Эвелин была стенографистка. Она громогласно заявила, что принадлежит к числу заядлых феминисток, и при первом же ее появлении в организации — на «вечере отдыха» — все пошло вверх дном. Мужчины, как обычно, курили, и вдруг эта эмансипированная Эвелин взяла у одного из своих кавалеров папироску и принялась дымить. Конечно, в таких больших культурных центрах, как Лондон или Гринвич-Виллэдж, это не произвело бы сенсации, но в Лисвилле это был первый случай, когда равноправие женщин истолковывалось в том смысле, что женщины должны перенимать пороки мужчин.

В другой раз Эвелин вынула из сумочки пачку листовок об «ограничении деторождения» и предложила организации заняться их распространением. Тема была новая, и хотя все согласились, что оно, конечно, заняться этим нужно, но обсуждать такие вещи на общем собрании как-то не совсем удобно. Эвелин заявила, что вернейшим средством прекращения войны было бы «забастовать и прекратить деторождение»,— хорошо, если бы «Уоркер» осветил этот вопрос на своих страницах. Она презирает партийных реакционеров, которые все еще сюсюкают о том, что детей приносят аисты. Наконец, обсуждение щекотливой темы было отложено, и собрание закрылось, но по дороге домой все только и говорили, что о мисс Бэскервилл, причем мужчины большею частью с мужчинами, а женщины — с женщинами.

Очень скоро выяснилось, что бойкая и блистательная Эвелин интересуется товарищем Геррити. Геррити — человек молодой, холостяк, так что ничего плохого никто в этом не усмотрел. Но потом было замечено, что заядлая феминистка имеет кое-какие виды и на товарища Клоделя, ювелира из Бельгии. Ее право, конечно, выбирать, но, по мнению некоторых женщин, она выбирает что-то слишком уж долго, а одна-две из самых злоязычных стали поговаривать, что она и не думает выбирать — ее вполне устраивают оба сразу.

Вот тут-то над головой Джимми и грянул гром.

Произошло это вскоре после его ареста, когда еще не померк ореол его славы. Однажды после собрания товарищ Бэскервилл подошла и заговорила с ним: каково было сидеть за решеткой? Когда он ответил, что отлично, она посоветовала ему не очень-то важничать — ей и самой раз пришлось просидеть месяц в тюрьме за участие в пикетах во время забастовки белошвеек! И при этом в ее карих глазках вспыхивал лукавый огонек, а озорные ямочки были просто восхитительны. Джимми был сражен на месте. Никогда столь прелестное создание не баловало его вниманием — разве только случайно, когда он продавал газеты или просил на хлеб в дни бродяжничества. Вот это-то и замечательно в социалистическом движении: полное уничтожение классовых преград — любой может приобщиться к высокой культуре и созерцать прекрасное.

А товарищ Бэскервилл все говорила и говорила, блистая перед Джимми остроумием и чаруя его своими ямочками, несмотря на то что товарищ Геррити, товарищ Клодель и другие увивались вокруг нее, как мотыльки вокруг горящей свечки, а женщины украдкой наблюдали за ней. Наконец, юная богиня свободы спросила, к превеликому смятению Джимми:

— Вы не проводите меня домой, товарищ Хиггинс?

— Я- конечно,—пролепетал Джимми, и они направились к выходу. Молодая богиня на ходу засыпала его вопросами о жизни в тюрьме, обнаружив замечательное знание криминалистики с экономической точки зрения — казалось, она вовсе не замечала ни увивавшихся вокруг нее мотыльков, ни возмущения неэмансипированных женщин лисвиллской организации.

Они шли рядом по улице; товарищ Бэскервилл сначала ужаснулась, услышав о «блондинках», потом заохала от восторга по поводу обращения Одноглазого Майка, а потом весело смеялась над историей с пением «Интернационала» в полицейском участке. Быть может, она открыла в ничем не примечательном с виду рабочем «интересный тип»? Как бы там ни было, она живо расспрашивала своего собеседника о его жизни и взглядах. Когда он рассказал о своем голодном детстве, она пробормотала несколько слов сочувствия, и очарованному Джимми казалось, что эта женщина инстинктивно понимает его душевные стремления. Она доверительно положила свою ручку ему на руку — словно ангел коснулся его; какая-то странная дрожь, какой-то приятный электрический ток пробежал по всему его телу.

Да, Эвелин может понять его страдания, потому что ей самой пришлось немало страдать. Совсем молоденькой девушкой она ушла от своей мачехи и стала жить самостоятельно. Вот почему, между прочим, она за женскую эмансипацию: она по собственному горькому опыту знает, что такое женское рабство. На словах многие мужчины стоят за женское равноправие, но на деле даже не понимают, что это значит. О женщинах и говорить нечего: взять хотя бы местную организацию — самые ограниченные и буржуазные взгляды. Джимми не вполне ясно понимал, что хотела сказать этим товарищ Бэскервилл, но одно для него было ясно: у нее мелодичный, певучий голос, приводящий его в трепет.

Он должен был проводить товарищ Бэскервилл домой, но он не знал, куда идти, да и сама она, казалось, не знала этого! Они просто шли и без умолку говорили о всех этих новых идеях, волновавших умы людей. А что он думает о пробных браках? Товарищ Хиггинс никогда не слыхал-о такой нелепости и, хотя втайне пришел в ужас, выслушал, не сморгнув глазом. А как же дети? Пылкая феминистка считала, что детей в этом случае иметь не нужно. Дети, появившиеся на свет не по доброй воле родителей,— это преступление. Она предлагает собрать женщин из рабочих семей и познакомить их с методами этого деликатного дела, а пока, за отсутствием женщин, она готова дать разъяснения любому мужчине, лишь бы тот, преодолев робость и смущение, согласился ее слушать.

Вдруг Эвелин остановилась.

— Где же это мы? — И она звонко рассмеялась: они, оказывается, забрели совсем в другую сторону! Повернули обратно; теперь они шли правильно, и товарищ Бэскервилл продолжала свою лекцию о феминизме. Бедняга Джимми был в полной растерянности, мысли его метались, путались. Он считал себя революционером, потому что стоял за экспроприацию экспроприаторов и так далее, но уничтожить все традиции, разрушить семью — чего только не напела ему своим свирельным голоском его юная восхитительная спутница, которая шла рядом, положив нежную ручку на его руку и распространяя вокруг опьяняющее благоухание! И зачем она вздумала говорить ему об этом? Что она хочет сказать? Что? Что?

Было уже совсем поздно, и улицы опустели, когда они подошли, наконец, к дому, где жила товарищ Бэскервилл. Теперь оставалось только пожелать спокойной ночи и уйти, но Джимми почему-то замешкался, а товарищ Эвелин подала ему руку и почему-то не отнимала ее. Не мог же Джимми сам вырвать у нее свою руку, и потому он продолжал стоять, глядя на слабо обрисовывавшуюся в темноте фигуру и чувствуя, как дрожат у него колени.

— Товарищ Хиггинс,— сказала-она своим звонким, задорным голоском,— мы ведь будем друзьями, да?

Джимми с жаром ответил, что да, они будут друзьями — друзьями навсегда.

— Вот и хорошо, я очень рада.

Затем — шепотом:

— Спокойной ночи!

И едва различимая в темноте фигурка впорхнула в подъезд.

Джимми зашагал домой. Неизъяснимый трепет охватил его — подобное состояние вот уже много веков пытаются изобразить поэты, но Джимми не читал поэтов, и потому это было для него нечто совсем новое, неизведанное, и ему приходилось в одиночку разбираться в сумятице своих чувств. Похоже было на то, как если бы его схватили и давай подбрасывать на одеяле, словно новичка в колледже. И потом эти растерянность и страх, тоска и надежда, ярость и бессильное отчаяние, восторг, презрение к себе, муки сомнения! Прав, прав был поэт, создавший образ лукавого божка, вероломно пронзающего сердце несчастного острой, терзающей стрелой!

А хуже всего было то, что Джимми не мог рассказать об этом Лиззи. Впервые за четыре года он не мог поделиться с ней своими переживаниями! Вернувшись домой, Джимми тихонько юркнул в постель — он чувствовал себя пристыженным, точно был в чем-то страшно виноват перед женой. Но в чем '— он и сам толком не понимал. Да и как он мог избежать всего этого? Разве он создал юную феминистку такой милой, прелестной, такой откровенной, удивительной? Разве он сотворил злого божка и приготовил яд для его стрел? Нет, тут была замешана какая-то неведомая, неумолимая сила, строящая козни против домашнего спокойствия. Может быть, капиталисты призвали ее себе на помощь, чтобы помешать поборнику социальной справедливости спокойно делать свое дело?