Читать онлайн «Сизифов труд». Страница 17

Когда снова раздавался звонок, шум начинал огромными волнами спадать, превращался в гомон, в шорох тихого шепота, странный шорох, звук которого человек помнит до старости… Жгучие интересы, титанические дела, мечты, беспокойные, как вода горного потока, воспаленные самолюбия и внезапные, как гром, скорби маленьких сердец выражались в обрывающемся шепоте, этом взволнованном языке школы. Перед каждым классом стояла на страже маленькая фигурка, укрывавшаяся за косяком таким образом, что извне виден был лишь контур ее лица да глаз, обращенный в сторону учительской. Когда дверь учительской открывалась, фигурка исчезала и над одним из классов нависало немое молчание.

Во время получасовой, или так называемой большой, перемены почти весь нижний коридор выскакивал во двор и в мгновение ока начинал войну.

Была как раз пора каштанов. Двор был большой, неровный, изобилующий некоторого рода горными хребтами древнемусорной формации, ямами из-под извести и кучами щебня от обрушившейся ограды.

Весь этот просторный двор был окружен высокими толстыми стенами, за которыми с одной стороны был городской парк, с другой – пустынная уличка, а с третьей – ксендзовские сады.

Из парка и садов вздымались и свисали над гимназическим двором ветви старых каштанов, приносивших бесчисленное количество плодов, удивительно пригодных для того, чтобы ставить фонари под глазами и сажать на черепе шишки величиной с индюшечье яйцо.

Изощренный в военных хитростях третий класс всегда умел тотчас после звонка овладеть «Гималаями» и переманить на свою сторону одно из отделений второго класса, вследствие чего вся масса приготовишек и первоклассников, хотя и прикрытая мужественной грудью параллельного отделения второго класса, занимала чрезвычайно невыгодные позиции в чистом поле под стеной.

Едва только первые каштаны начинали пронзительно свистать, отскакивать от стены, бить адскими рикошетами, армия приготовишек обычно омерзительно показывала зады, ряды же первоклассников редели до такой степени, что «греки» вылезали из-за «Гималаев» и предпринимали яростные атаки.

И тут начиналась подлинная баталия. Оглушительное «ура» раздавалось с обеих сторон, каштаны секли, как свирепейший град, раненые с громким ревом удирали, вожди орали не своим голосом, призывая в бой рядовых, обычно обращенных к неприятелю спиной… Горе классному надзирателю, которого посылал инспектор, чтобы предупредить драку, решившемуся в такой момент приблизиться к полю боя! Из лагеря как «греков», так и «персов» тотчас раздавались дикие голоса, измененные до неузнаваемости и призывающие к деяниям, прямо-таки преступным.

– Штопор! – кричали по-польски. – Мы целим в твой цилиндр. Подойди-ка ближе, лопоух!..

И вправду, цилиндр, пораженный сразу многими ударами, падал с головы господина Галушевского.

Если появлялся господин Сеченский, к нему все равно обращались по-польски:

– Иди, иди, Периспоменон, ближе, ты, фрукт с косточкой, вынимай записную книжечку, записывай! Господа! Цельтесь в книжечку!

«Периспоменон» тотчас отступал в сени и, спрятавшись за дверь, сквозь щель наблюдал дальнейший ход событий.

Господин Маевский принципиально не показывался во дворе в таких случаях, так как не мог вынести прозвищ, выкрикиваемых столь громко и столь безнаказанно.

Таким образом, битва, которую власти не в состоянии были прекратить, продолжалась обычно в течение всей большой перемены. Лишь при звуках звонка победители и побежденные, покрытые почетными синяками, возвращались в класс на два последних урока.

Марцинек был храбрым «персом» и однажды был поражен столь метким выстрелом в область пятого ребра, что около двух недель не мог лежать на правом боку.

После одной из таких баталий он вернулся в класс усталый и не мог даже точно вспомнить, какой урок сейчас будет. Его место было на четвертой парте у окна, 'рядом с Гумовичем, небольшого роста мальчиком с волосами до того черными, что они казались почти фиолетовыми.

Этот Гумович был сыном акушерки, женщины очень бедной, очень энергичной и крикливой. Мама Гумовича появлялась иногда в нижнем коридоре, разговаривала с ксендзом Варгульским и господином Маевским, допытывалась об отметках и поведении своего Ромци, который уже второй год сидел в приготовительном классе, и иной раз, на глазах у всей публики, грозила ему кулаком. Молва гласила, что после каждого такого визита пани Гумович в гимназию Ромце задавали дома жестокую баню, иначе говоря – порку.

Господин Маевский часто вызывал его к доске, попрекал недостатками, ленью, никчемностью, глупостью, упоминал о нужде и ремесле его старой матери, о его низком происхождении и выставлял на посмешище. Все в классе, не исключая учителя, хихикали, когда Ромця, с его пухлыми щеками, стоял у доски. Тетради его были всегда в порядке, он лучше всех знал, какая глава задана и отлично знал заданное, но читал таким кудахтающим голосом, так смешно шипел, отдувался и стонал, размышляя при сложении, что в конце концов получал обычно двойку.

В этот день господин Маевский вызвал Гумовича по арифметике и продиктовал ему большое число. «Черный» дрожал всем телом. Он несколько раз ронял мел, видимо ему трудно было собраться с мыслями, потому что писал он совсем не те цифры. По классу проносился подавленный смех. Способные мальчики на первых скамьях, умевшие умильно заглядывать в глаза учителю и угадывать его намерения, нарочно затыкали себе рот, чтобы громко не фыркнуть. Господин Маевский еще два раза повторил ему длинное число, а когда Гумович снова написал не то, велел отправляться на место.

– Ты, Гумович, арифметику знаешь, как арендаторская кобыла… – бросил он ему на прощание.

Два последних слова господин Маевский произнес по-польски. Это произвело невероятный эффект. Мальчуганы подняли радостный крик.

– Арендаторская кобыла. Охо-хо… Гумович – арендаторская кобыла!..

Гумович сел на место и как-то по-своему свесил голову. Когда общее веселье по приказу учителя немного утихло, он взглянул на Марцинека, который тоже потешался над ним, и робко, тихим шепотом спросил:

– Сколько он мне поставил?

Борович вытянул шею и внимательно проследил глазами движение учительской руки. Заметив знаменательный наклон пера сверху вниз, он жестоко шепнул:

– Кол!

Маленький Гумович странно съежился и так и застыл, устремив глаза на арифметическую тетрадь. Марцинек глазел на него и указывал на него соседям. Мгновение спустя на длинной черной реснице «арендаторской кобылы» появилась крупная слеза, одна-единственная слеза, сигнал безграничного отчаяния. Борович перестал смеяться и, нахмурив лоб, все смотрел на эту блестящую слезу. Она поглотила его внимание, память и словно всю душу. Первое в жизни сочувствие дрогнуло в его груди.

Бричка свернула с гладкого шоссе на проселок, с проселка на дорожку, занимавшую между крестьянскими полосками место чуть пошире межи. Солнце уж скрылось за верхушкой холмов, оставив после себя лишь чудесную зарю, навстречу которой катилась бричка и на которую устремлены были глаза Марцинека и его матери. Кони бежали ровной рысью, бричка медленно катилась по глубоким колеям узкой дороги. По обе ее стороны стояли ржаные нивы, на которых еще не видно было колосьев, ряды раннего картофеля, ярко-зеленые полосы овса и полоски льна. Неподалеку чернела бедная деревушка. Дальше, на фоне прозрачного небосклона, виднелись темные очертания цепи холмов, поросших можжевельником и березой.

Случилось так, что как раз накануне праздника троицы у пани Борович оказалось какое-то срочное дело в Клерикове. Заключенное в начале учебного года знакомство с господином Маевским облегчило ей получение для Марцинека праздничного отпуска на два дня, написанного на официальном бланке с огромной печатью. И вот она везет в Гавронки единственного сына в виде сюрприза отцу и всему фольварку. Радость обоих была тем больше, что ни мать, ни сын не ожидали такого успеха: редко кому давали отпуск на этот праздник. Когда бричка полевыми дорожками спустилась с просторного склона и оказалась у устья яра между двумя высокими холмами, наступила уже ночь. Склоны гор круто вздымались по правую и по левую руку, а их верхушки, словно колени и стопы, выдвигались из мрака и росли на глазах по мере того, как бричка к ним приближалась.

Яр был доеольно длинен, но не широк – в некоторых местах даже настолько узок, что на дне его едва могли поместиться рядом ручей и дорога вдоль него. Весной и около Иванова дня поток превращался в реку, в большую взбесившуюся реку, воды которой достигали берез, растущих высоко на склонах холмов, и оставляли на ветках можжевельника клочья сена с илом, пригоршни льна, а зачастую целые кусты с корнями, вырванные на отдаленных холмах. Поэтому дорога по соседству с бурливой речонкой была, строго говоря, сухим руслом потока. Никто ее никогда не чинил и не переделывал; она была сама собой, свободно менялась и формировалась, послушная лишь законам природы, совсем как окрестные деревья, как песчаные осыпи и овраги. Были на этой дороге отрезки от природы удобные, совсем ровные и гладкие, были другие, на довольно значительном пространстве заваленные изрядными глыбами, а были и так называемые ямы, существующие там чуть ли не с пястовских времен, а уж наверняка – с царствования короля Зыгмунта.