Читать онлайн «Ада, или Эротиада». Страница 30

— По-моему, ты крайне жесток и глуп, — сказала Ада. — Никто не считает это шедевром или блестящей пародией. Обычная дань, взысканная психопаткой гувернанткой с бедной, замученной уроками воспитанницы. — И добавила: — Жди меня в беседке Ленивке. Спущусь ровно через шестьдесят три минуты.

Руки у нее были холодны, шея горела; мальчик-почтальон позвонил в колокольчик у двери; Бут, юный лакей и внебрачное дитя дворецкого, гулко прошагал по каменному полу вестибюля.

По утрам в воскресенье почта приходила поздно, так как Робину Шервуду, старому почтальону в ярко-зеленой униформе, приходилось развозить верхом на лошади по всей здешней спящей округе толстенные воскресные приложения газет из Балтикоморы, и Калуги, и Ладоги. Едва Ван, мурлыча под нос гимн своей школы — единственный мотив, который неизменно помнил, — сбежал вниз по ступенькам террасы, он увидел, как Робин, сидя на своем старом гнедом, поддерживает под уздцы более резвого карего жеребца, принадлежавшего его воскресному помощнику, хорошенькому мальчику-англичанину, к которому Робин, как судачили за увитыми розами изгородями, питал гораздо более сильные чувства, чем того требовала их работа.

Ван дошел до третьей лужайки и до беседки и внимательно осмотрел уготовленное место действия, «словно провинциал, заявившийся в оперу за час до начала, протрясшись целый день в двуколке средь урожайных полей, попирая маки и васильки, цеплявшиеся за быстро мелькавшие колеса» (Флоуберг, «Урсула»).

Голубые бабочки, почти такие же по величине, как малые белянки, и, как и те, европейского происхождения, стремительно кружили над кустами, садясь на свисавшие грозди желтых цветов. При менее затруднительных обстоятельствах, через сорок лет после того, нашим любовникам выпало увидеть вновь с тем же изумлением и радостью того же самого насекомого и тот же самый пузырник вдоль лесной дороги близ Сустона, в кантоне Вале. В данный же момент Ван, чтоб потом вспоминать, стремился вобрать в себя все, сидя развалясь на траве, следя за дерзким полетом крупных голубянок, пламенея от рисуемых воображением бледных ног и рук Ады среди пятнистого света беседки и затем с трезвостью убеждая себя, что реальность никогда не превзойдет фантазию. Поплавав в широком и глубоком ручье за рощей, Ван вернулся, мокроволосый, ощущая легкое горение кожи, и испытал редкое удовольствие, обнаружив, что воображаемый, отлива слоновой кости, образ в точности совпал с реальным, разве что она распустила волосы и переоделась в то самое короткое ситцевое, солнечное платьице, которое он так любил и над которым совсем в недалеком прошлом так страстно жаждал надругаться.

Он решил прежде всего обратиться к ее ногам, которые прошлой ночью остались недостаточно им обласканы, сплошь покрыть их поцелуями от А круто изогнутого подъема, до У бархатистой излучины; что Ван и проделал, лишь только они с Адой забрались поглубже в лиственничную чащу, замыкавшую парк на пологом склоне скалистого взгорья между Ардисом и Ладорой.

Ни один из них не мог воссоздать в памяти, как ни один, собственно, и не слишком в этом смысле старался: каким образом, когда и где именно Ван «лишил невинности» Аду, — на подобный вульгаризм Ада в Стране Чудес натолкнулась в «Энциклопедии» Фроди, где он истолковывался, как: «нарушение девственной плевы мужским половым органом или механическим путем», и приводился пример: «Его неиспорченная душа была лишена невинности (Джереми Тейлор)». Произошло ли это в ту самую ночь поверх халата-распашонки? Или же в тот день в лиственничной роще? А, может, потом в тире, или на чердаке, или на крыше, или на уединенном балконе, или в ванной, или (хоть без особого удобства) на ковре-самолете? Откуда нам знать, да и какая разница.

(Ты целовал, и покусывал, и вклинивался, и пронзал, и у меня там так часто и так жарко возбуждалось, что я и не заметила, как утратила девственность; одно могу сказать наверняка: в середине лета машина, которую наши предки именовали «секс», уже действовала столь же отлаженно, как и после, в 1888 году и далее, дорогой. Приписка на полях красными чернилами).

Свободно пользоваться библиотекой Аде не разрешалось. Согласно последней переписи (отпечатанной 1 мая 1884 года), библиотека включала 14 841 том, но даже этот невыразительный перечень гувернантка предпочла нашей девочке не показывать — «pour ne pas lui donner des idées»[128]. У Ады в комнате, разумеется, стояли таксономические исследования из ботаники и энтомологии, а также школьные ее учебники и еще несколько невинных популярных романов. Мало того, что ей не полагалось одной без присмотра пастись в библиотеке, — каждая книга, которую она брала, чтобы почитать на сон грядущий или в беседке, контролировалась ее наставницей и с пометкой «en lecture»[129], с указанием названия и зафиксированной датой попадала в виде карточки в картотеку, содержавшуюся в заботливом беспорядке мадемуазель Ларивьер и в неком оголтелом порядке (со всякими вставками, включавшими вопросы, бурные изъявления недовольства и даже проклятия на розовеньких, красненьких и лиловеньких листочках) — ее кузеном, месье Филиппом Верже, щупленьким старым холостяком, патологически тихим и стеснительным, который каждую неделю по нескольку часов незаметно, как мышка, просиживал там за работой — настолько незаметно, что в один прекрасный день, когда высоченная библиотечная лестница, на верхушке которой он сидел, прижимая к себе ворох книг, внезапно катастрофически накренилась и стала медленно, словно в обмороке, заваливаться, кузен совершенно беззвучно приземлился навзничь на пол вместе с лестницей и книгами, а виновница случившегося, Ада, полагавшая, что она в библиотеке одна (извлекши и перелистывая абсолютно вредную для нее «Тысячу и одну ночь»), приняла его, распластанного на полу, за тень от двери, тайком отворяемой евнухом с отвислым животом.

Близость с cher, trop chère René[130], как порой, слегка подшучивая, Ада называла Вана, полностью изменила ситуацию с ее чтением — какие бы решительные запреты ни продолжали носиться в воздухе. Вскоре после своего прибытия в Ардис Ван пригрозил своей бывшей гувернантке (у которой были все основания воспринять его угрозы всерьез), что если ему не будет позволено брать из библиотеки, когда ему вздумается и на любой срок, а также без всяких там пометок «en lecture», любую книгу или собрание сочинений, или запретные брошюрки, или инкунабулы, какие только ему заблагорассудится, он устроит так, что мисс Вертоград, библиотекарша его папеньки, крайне исполнительная и необыкновенно сговорчивая старая дева, аналогичного с Верже формата, а также, возможно, и года издания, засыплет Ардис-Холл увесистыми посылками со всякой распутной литературой XVIII века, опусами немецких сексологов и со всем этим балаганом «Шастр»{46} и Нефзави{47} в буквальном переводе и с сомнительного свойства приложениями. Озадаченная мадемуазель Ларивьер собралась было испросить совета у Хозяина Ардиса, но она никогда не обсуждала с ним никаких серьезных проблем, начиная с того самого дня (а именно случившегося в январе 1876 года), когда он предпринял неожиданный (и, будем справедливы, лишенный особого энтузиазма) пас в ее направлении. Что же касается милейшей легкомысленной Марины, та на запрос гувернантки отделалась высказыванием, что сама в Вановы годы извела бы гувернантку тараканьим ядом, если бы та запретила ей читать, например, «Дым» Тургенева. С этих пор любая книжка, которую Аде хотелось или могло бы захотеться прочесть, упрятывалась Ваном специально для нее во всякие безопасные уголки, и единственным очевидным свидетельством озабоченности и даже отчаяния Верже стало нарастающее появление снежно-белых россыпей пыли, неизменно оставляемых им то тут, то там на темном ковре в том или ином месте своих сосредоточенных занятий — столь чудовищное прегрешение для столь опрятного крошечного создания!

На одном милом рождественском вечере, устроенном в Радуге для служащих частных библиотек при содействии Брайль-клуба пару лет назад, экзальтированная мисс Вертоград заметила, что у нее с прихихикивающим Верже кроме общей молчаливой конфеты-хлопушки (при раздирании не издавшей никакого звука — да, впрочем, и в ее золоченой, бахромчатой по концам бумажке не оказалось ни леденчика, ни брелочка, ни какого иного подарка судьбы) есть еще и общая заметная кожная болячка, которая недавно была описана известным американским романистом в его романе «Хирон» и потом, уже в уморительной манере, очередной ее жертвой, автором статеек одного из лондонских еженедельников. Очень деликатно мисс Вертоград направляла весьма непонятливому французику через Вана каталожные карточки с кратенькими советами: «„Ртутные препараты!“ или „Höhensonne“[131] творит чудеса»! Мадемуазель, которая также была в курсе, справлялась насчет псориаза в однотомной медицинской энциклопедии, завещанной ее покойной матушкой и не только служившей подспорьем мадемуазель и ее воспитанницам в излечении простейших недугов, но также наделявшей необходимыми болезнями персонажей рассказиков, которые она поставляла в «Квебек Куотерли». В данном случае предлагалось следующее оптимистическое лечение: «принимать не реже двух раз в месяц теплые ванны и избегать острых специй»; данную рекомендацию мадемуазель, отпечатав на машинке, отправила своему кузену в конверте с пожеланием выздоровления. В довершение Ада показала Вану письмо доктора Кролика на сей предмет; вот что там говорилось (в переводе на английский): «Несчастные, имеющие на коже ярко-красные пятна, покрытые серебристыми чешуйками и желтой коростой, эти безобидные псориатики (чья кожная болезнь не передается, как зараза, и кто в остальном отличается прекрасным здоровьем — воистину, как говаривал мой учитель, это их „бобо“ предохраняет от всяких там „бутонов“ и „бубонов“) принимались в средние века за прокаженных, — да-да, именно так! — и тысячи и даже миллионы нынешних верже и вертоград корчились в пламени, привязанные энтузиастами к столбам посреди людных площадей Испании и прочих стран, любительниц костров». Но эту приписку они решили не вставлять, как думали прежде, в качестве P.S. в каталог смиренного мученика: специалисты по чешуйчатокрылым на предмет чешуек излишне красноречивы.