Читать онлайн «Открытие мира (Весь роман в одной книге)». Страница 51

За чаем мать заглянула Шурке в лицо и рассердилась:

— Да ты не умывался, негодяй? Марш из‑за стола!

Он покорно повозился на кухне под глиняным, с отбитым рыльцем, умывальником, хотя и не любил этого делать. На него нашло какое‑то тупое безразличие. И даже когда бабуша сказала, что не пойдет, пожалуй, сегодня домой и понянчится с Ваняткой, Шурка не запрыгал от радости, не повис на шее у бабуши, а молча отправился гулять.

Праздник догорал, как костер, в который не прибавляют хворосту. Вот вспыхнула в какой‑то избе песня, слабо загуляла по улице и погасла. Допивались неполные рюмки вина, опрокидывались вверх дном графинчики и бутылки, чтобы слить сиротливые капельки водки. Доедались последки вчерашних кушаний. Хозяйки не угощали, не потчевали заночевавших, собиравшихся восвояси гостей, а только поглядывали из‑за самоваров, как бы за столом понемножку на всех хватило еды. Разговоры тянулись вяло, лениво, словно дым в ненастный день. Все вздыхали, кашляли, кряхтели. Так шипят и тлеют в костре последние головешки, попыхивая редкими струйками дыма. И не пахнет этот дым, и глаз не ест, и тепла не дают остывшие седые угли.

До свидания, тихвинская, до будущего года! Пролетела, как ласточка, и ничего после себя не оставила. Будто не было тебя, праздник, как серебряного полтинника…

Шурку преследовали неудачи. Он не мог найти Катьку. И другие ребята словно сквозь землю провалились. Пустынна была шоссейка, тихи знакомые переулки. Только за Гремцом, на пожарище, ковырялся Быков, где‑то свистели Тихони с Олегом да у Косоурова палисада торчали и судачили бабы. Шурка не решился пойти один за мост, хотя ему и полагалось знать, жив ли кабатчик, и заманчиво было бы поворошить палкой на пожарище.

На завалинке сидел лохматый и грустный с похмелья Саша Пупа, тоскливо зевая и почесываясь. У Солиных на крыльце возился со своими булавками дурачок Машенька. Прошел гумнами на Волгу дядя Ося с удочками. Тонко, в перекличку, как петухи, начали петь — звенеть под навесами косы, отбиваемые заботливыми мужиками.

Шурка вспомнил про медянку, которую вчера хоронили, и отправился узнать, срослась она или нет. Он нашел хвост и туловище, а голову, зарытую у Косого мостика, придавленную порядочным булыжником, найти не мог. И нельзя было точно решить, что же получилось: ожила раздавленная голова ядовитой медянки и уползла, чтобы жалить людей, или просто затерялась и Шурка не нашел ее?

День был тяжелый и скучный, как понедельник. Шурка не ждал ничего хорошего от этого дня, желая лишь поскорее прожить его, как вдруг счастье, пролетая лебедем над селом, сжалилось над парнишкой и задело его своим легким изменчивым крылом.

Он возвращался шоссейкой. В пыли блеснул ему в глаза белый огонек. Шурка наклонился, и у него затряслись коленки. На дороге, в колее, вдавленное чьим‑то острым каблуком в песок, как в подковке, лежало золотое кольцо с драгоценным камнем.

«Миша Император потерял!»

Шурка подхватил кольцо, зажал в кулачке и со всех ног пустился бежать к дому.

«Не отдам, не отдам! — твердил он себе, сжимая до боли в пальцах находку. — У него колец много, а у меня нет… И никому не покажу. Тятьке не покажу, мамке не покажу… а Катьке и Яшке покажу».

Наверняка это было не простое кольцо, а волшебное, и совсем не Миши Императора, потому что как только Шурка стал обладателем кольца, так сразу все кругом переменилось и исполнились многие его желания. И ребята появились на улице, и грабельки, маленькие, ловкие, сделанные отцом из больших, сломанных, очутились прислоненными к удочкам за крыльцом, и Саша Пупа, умытый, причесанный, в кумачовой рубахе и бархатном жилете, окруженный мужиками, торжественно и важно топал к избе Афанасия Горева.

Живо смекнул Шурка, по какому такому случаю движется это медленное, говорливое шествие мужиков. Нет, не кончилась тихвинская! Рано простился с ней Шурка. Еще гулять и гулять ему, глазеть и радоваться до самого вечера.

Он завязал кольцо в носовой платок, сунул его под рубашку, где вчера хранился полтинник. Лежи, перстенек, не шевелись и не показывайся. Не расстанется с тобой Шурка, не разменяет на пятаки, не проиграет в вертушку, будь спокоен.

Шурка присоединился к ребятам, и они, порхнув воробьиной стайкой, раньше мужиков очутились перед домом Горева.

Питерщик стоял на крыльце, подбоченясь, засунув пальцы в кожаные кармашки удивительного пояса, покачивался от удовольствия на носках и заливался тихим смехом.

— Не забыли… Ах, черти драные! Порядочек! — воскликнул Горев, когда мужики подошли к избе.

Афанасий сбежал к ним, они окружили его галдящей оравой, подняли на руки, и вот уже питерщик, потеряв кепку, растрепанный, взлетает к макушкам берез.

— Выше его! У — ух, легонький!

— Будь здоров, Афанасий Сергеич!

— С приездом тебя!

— С праздником!

— Раскошеливайся, брат, на похмелку!

Став на ноги, Горев поблагодарил за почет и дал мужикам зелененькую бумажку.

— Гулять так гулять! — весело сказал он, разыскивая кепку, улыбаясь и покусывая свои усы. — Славь остальных, братцы, не давай питерщикам спуску!

И повел к избе бабки Ольги.

Миша Император не вышел к мужикам. Бабка Ольга сказала, что ему недужится.

— Ничего, мы тебя замест сынка покачаем, — ответил Ваня Дух, торопливо подступая к хозяйке.

И, как ни отбивалась бабка, покачали ее мужики, поздравили с благополучным приездом сына из Питера, пожелали ему выздоровления, богатой да красивой невесты, а бабке — кучу внучат. Пришлось бабке Ольге бежать в избу за деньгами.

Шурка видел, как в окошко из‑за занавески выглянул Миша Император с повязанной полотенцем головой, когда его мамаша рассчитывалась с мужиками. Шурка потрогал напуск матроски и постарался на всякий случай отойти в сторону, чтобы не попасться, грехом, на глаза Мише Императору.

Мимо шел с обеда пастух Сморчок. Мужики зазвали его с собой.

— Погуляем немножко, Евсей Борисович, — сказал Горев, уважительно здороваясь.

И Шурка впервые узнал, что у Сморчка есть короткое, звучное, как хлопок кнута, имя и есть, как у всех взрослых, отчество. Это его порядком удивило.

— Зальем пожар… ты, поджигатель! — смеялись мужики.

— Избави бог, — сказал Сморчок, присоединяясь к шествию. — Выпить отчего же, можно. Поджигать — нельзя.

— Знаем. Мухи не обидишь, — подтвердили мужики. — Оттого и смешно на Быкова.

— А мухи есть злющие, Евсей Борисович, — усмехнулся Горев, идя рядом с пастухом.

— Ты, Афанас Сергеич, я погляжу, не переменился, — отвечал Сморчок, засовывая под мышку кнут. — Пять годков мы с тобой не видались ай больше? — Он ласково вскинул из‑под дремучих бровей светлые глаза на питерщика и внушительно добавил: — Муха душу не трогает, не поганит. Душе я хозяин.

— Хо — озяин! Смотри‑ка на него! Над коровами, что ли? — потешались мужики.

— Хозяин над собой, — сказал, не обижаясь, пастух. — А вы — нет?.. То‑то же, травка — муравка! Пожелать надо — расцветет душа. Всем только пожелать.

Все шло замечательно. Ребята носились от одной избы питерщика к другой, возвещая хозяевам о приближении мужиков.

Обогнав ребят, подлетел Шурка к своему дому. Отец, босой, в старой, неподпоясанной рубахе, отбивал под навесом косу.

— Тятя, мужики идут… качать! — запыхавшись, радостно сообщил Шурка.

Отец швырнул косу, молоток и плюнул, поднимаясь с бревна.

— Чтоб им сдохнуть, пьяницам проклятым!

Он поспешно ушел в избу.

Шурка не знал, куда ему деваться от стыда. Отец прятался от мужиков, чтобы не давать им денежек. Вот сию минуточку прибегут ребята, закричат под окнами, привалят веселой толпой мужики, а Шуркина мать, бессовестная, высунется из окна и скажет, что отца дома нет. А все видели и слышали, как он отбивал косу, догадаются, что он спрятался, потому что бедный и жадный, станут его просмеивать.

Ох, срам какой! Задразнят Шурку ребята!

Свист, хохот, крики приближались. Шурка кинулся под навес, забился в самый дальний угол, за гнилые доски.

Ему было слышно, как топали на крыльце и стучались в дверь ребята, как, разговаривая и посмеиваясь, подходили мужики.

— Миколай Лександрыч… питерское солнышко, выглянь! — закричал Саша Пупа.

— Где он там? — спрашивал, смеясь, Горев. — Подавайте его сюда, мошенника!

Шурка зажмурился, хотя ему и так ничего не было видно, зажал ладошками уши. Но крики и хохот лезли в уши. Шурка заплакал…

Перстенек, родненький, ненаглядный, спаси и помилуй Шурку. Золотенький, с драгоценным камешком, сделай так, чтобы не было стыдно, чтобы батька раскошелился хоть на двугривенный, вышел к мужикам. Ты волшебный, ты все можешь сделать. Ну что тебе стоит?.. А Шурка, вот те крест, отплатит тебе: будет чистить каждый день толченым кирпичом и протирать тряпочкой, никому тебя не отдаст, в спичечный коробок положит и ваткой прикроет — живи, как в домушке… Перстенек, перстенек, сотвори чудо!