Читать онлайн «Книга снобов, написанная одним из них». Страница 18

Джонс рассуждает так. "Вы позволяете Кобдену проделать всю работу, говорит он, — а когда он ее сделает, вы спокойно присваиваете результат себе, а ему предлагаете пятнадцатого разряда место в вашей высокой корпорации". Джонс имел в виду первую, неудавшуюся попытку вигов прийти к власти в прошлом году, когда они действительно предлагали Ричарду Кобдену какую-то должность немногим лучше рассыльного на Даунинг-стрит и даже милостиво осведомлялись, не привлекают ли его такие официальные обязанности, как носить за лордом Томом Нодди его красную шкатулку.

Что произошло на прошлой неделе, когда Пиль примкнул к сторонникам свободы торговли и, смиренно отказавшись от своего поста и вознаграждения, нагим удалился в частную жизнь? Джон Рассел и компания явились, чтобы облечься в те одежды, которые, по словам этого знаменитого английского джентльмена, члена парламента от Шрусбери, достопочтенного баронета, были "переданы" вигам, а по словам Джонса и любого из сотрудников "Панча", сами виги совлекли их с Ричарда Кобдена, Чарльза Вильерса, Джона Брайта и других, — что произошло, повторяю я? "Посмеете ли вы выступить вперед, о Виги?" воскликнул Джонс. "О снобы-виги, — взываю я от всего сердца, — отодвинуть Ричарда Кобдена с товарищами в задние ряды и притязать на победу, которая была одержана иными, лучшими шпагами, чем ваши жалкие, никчемные придворные шпажонки! Вы хотите сказать, что править должны вы, а с Кобденом нечего считаться?"

Вот почему вышло, что на состязании в Шрусбери, самом серьезном из всех, в каких до сих пор участвовал мистер Б. Дизраэли, выступил вперед некий Фальстаф и заявил, что это он уложил Готспера, тогда как на самом деле его самого пронзил мечом благородный Гарри. Вот почему во Франции изящные представители народа были только зрителями, когда Гош и Бонапарт одерживали победы для Республики.

Какие последствия возымел протест "Панча"? Виги предложили Ричарду Кобдену пост в кабинете. Как член правительства "Панча" я должен сказать с гордостью, что никогда еще никто не делал более лестного комплимента нашему законодательному органу.

А теперь перейдем к моей собственной попытке потрудиться на благо родины. Те, кто помнит заметки о снобах-политиках за прошлую неделю, должны вспомнить и уподобление, к которому нам поневоле пришлось прибегнуть: уподобление британского лакея придворному лакею — чиновному снобу Дворцового ведомства. Бедного Джона в его треуголке и плюшевых штанах, в галунах и аксельбантах, вместе с его треуголкой, пудреным париком с косичкой, с нелепым букетом на груди мы сравнивали с лордом — хранителем Помойного ведра, с лордом — главным смотрителем кладовой, и невольно на ум приходило изречение: "Разве я не человек и не брат твой?"

Следствием этой изящной и незлобивой сатиры явилась заметка в субботнем нумере "Таймса" за 4 июля:

"По нашим сведениям, посты в Дворцовом ведомстве были предложены его светлости герцогу Стилтону и его светлости герцогу Даблглостеру. Их милости отклонили предложенную им честь, однако высказали намерение оказывать поддержку новому правительству".

Мог ли писатель-публицист добиться большего успеха? Я ничуть не сомневаюсь, что оба герцога, прочитав последний очерк о снобах и подумав над ним, дали понять, что не намерены носить никакую ливрею, хотя бы и королевскую, что не примут никакого поста, даже самого высокого, но удовольствуются скромной независимостью и попытаются жить прилично на свои пятьсот или тысячу фунтов per diem [21]. Если "Панч" мог осуществить такую реформу за одну неделю — если он заставил великую партию Вигов признать, что в конце концов есть в этом грешном мире люди не хуже их, нет, даже лучше, если он мог доказать великим магнатам-вигам, что рабство им не к лицу — даже рабство у величайшего князя из самого маленького и самого прославленного в Германии княжества, — значит, нам незачем продолжать нашу статью о снобах-вигах. Эта статья уже написана.

Быть может, эта порода уже вымерла (или близка к вымиранию) вместе с ее потомством — хилыми философами, денди-патриотами, просвещенными филантропами и легковерными оптимистами, верующими в традиции палаты общин. Быть может, милорд или сэр Томас соизволят из своих парков и замков выпустить для городов и селений манифесты, в которых скажут: "Мы считаем правильным, чтобы интересы народа выражали его представители. Мы думаем, что их жалобы имеют основания, и мы, в нашей бесконечной мудрости, становимся во главе их, чтобы одержать победу над ториями, нашими общими врагами", — быть может, повторяю, эти великолепные виги поняли наконец, что без солдат офицеры-добровольцы малополезны, как бы ни были они разукрашены галунами, и что без лестницы даже самому властолюбивому вигу не забраться наверх; что народ, короче говоря, любит вигов не больше, чем династию Стюартов, или Союз семи королевств, или Джорджа Каннинга, который скончался несколькими столетиями позже, — не больше, чем всякую пережившую себя традицию. Виги? Чарльз Фоке в свое время был великим человеком, хороши были и лучники при Азенкуре с их большими луками. Но порох лучше. Мир не стоит на месте. Мощный поток времени стремится вперед; и как раз сейчас всего несколько жалких вигилят вертятся и толкаются на поверхности этого потока.

Любезный друг, близко время, когда им придется потонуть, и они потонут, уйдут к мертвецам, и какая нужда нам гуманничать и вытаскивать этих жалких утопленников?

А потому нет смысла писать статью о снобах-вигах!

Среди всех придворных короля Карла не было более рыцарственного и преданного консерватора, чем сэр Джеффри Хадсон, который, будучи немногим побольше щенка, отличался храбростью самого крупного льва и всегда был готов сразиться с противником любого роста. Такой же доблестью и неустрашимостью славился гидальго Дон-Кихот Ламанчский, который, опустив копье, испускал воинственный клич и галопом налетал на ветряную мельницу, ежели ему случалось принять ее за великана или другую нечисть; и хотя никто никогда не называл его здравомыслящим, однако всеми признана его храбрость и верность, кротость его нрава и чистота намерений.

Все мы сочувственно и мягко относимся к людям, поврежденным в уме, к смешным беднягам-карликам, взявшимся за подвиг выше своих сил, ко всем несчастным слепым идиотам, вообразившим себя героями, полководцами, императорами и победителями, когда им остался всего один шаг до смирительной рубашки и их уже небезопасно оставлять на свободе.

Что же касается снобов-политиков, то чем более я размышляю о них, тем более проникаюсь этим чувством сострадания, и ежели бы все статьи о снобах могли быть написаны в одном тоне, то у нас, вместо ряда живых и шутливых очерков, получился бы сборник, от которого прослезились бы даже гробовщики, примерно такой же веселый, как "Тюремные мысли" доктора Додда или "Суровый призыв" доктора Лоу. Думаю, мы не можем позволить себе насмехаться над снобами-политиками и презирать их — можем только жалеть их. Возьмем Пиля. Если существовал когда-либо политик-сноб, — мастер лицемерия и общих мест, ханжа и пустозвон, — то, видит бог, он-то и был этим снобом. Но он раскаивается и, похоже, спасет свою душу: он становится на колени и кается в своих грехах так смиренно, что мы сразу таем. Мы принимаем его в объятия и говорим:

"Бобби, дружище, забудем о прошлом: раскаяться никогда не поздно. Идите к нам, только не приводите больше латинских цитат, не пойте про собственную добродетель и последовательность, не заимствуйте чужого платья". Мы его принимаем и защищаем от снобов, бывших его соратников, которые ревут за дверями, и в объятиях Джуди ему так же покойно, как на руках у родной матушки.

А еще есть виги. Они наслаждаются властью, они получили то, чего страстно желали, — то владение на Даунинг-стрит, которое, если кое-кого из них послушать, предназначено им свыше. Что ж, теперь они там водворились и, надо отдать им справедливость, ведут себя довольно кротко. Они оделяют своими милостями не только протестантов, но и католиков. Они не говорят: "Ирландцам вход воспрещается", — и даже оживляют кабинет министров порядочной дозой ирландского акцента. Лорд Джон выступает перед избирателями смиренно и сокрушенно, как бы говоря: "Джентльмены! Хотя виги стоят высоко, но есть, в конце концов, нечто гораздо выше, я имею в виду Народ, слугами коего мы имеем честь быть и о благоденствии коего мы обещаем ревностно печься". При таких условиях кто может сердиться на снобов-вигов? Разве только какой-нибудь человеконенавистник, никогда не пробовавший и капли благостного млека.

Наконец, есть снобы-консерваторы, или, как эти бедняги нынче себя именуют, снобы-аграрии. Кто же может на них сердиться? Разве может кто-нибудь считать Дон-Кихота вменяемым или тревожиться поведением Джеффри Хадсона, когда он хватается за оружие и грозится проткнуть вас насквозь?